Рабочий стиль на восточном и на западном побережье кардинальным образом отличаются друг от друга. На восточном побережье принято делать вид, что трудишься, как вол. В Нью-Йорке и в Вашингтоне, особенно в адвокатских конторах и в издательствах, считается хорошим тоном задерживаться на службе допоздна и выходить на работу в выходные. В Лос-Анджелесе же, напротив, полагается выглядеть так, будто вы вообще не работаете: облаченные в плавки президенты корпораций обсуждают многомиллионные сделки, сидя возле бассейна. На самом деле работают и там, и там поровну. Лос-Анджелес плодит кинофильмы и телесериалы, Нью-Йорк не дает засохнуть фондовой бирже и управлениям компаний; при этом они с напыщенным самодовольством показывают друг на друга пальцем и цедят сквозь зубы: «Да, уж мы-то не вкалываем как лошади/не валяемся на пляже, не то что эти придурки с восточного/западного побережья».
В Америке принято выражать свои мысли со всей возможной прямотой. Американец всегда говорит то, что думает, даже если лучше бы оставить свою мысль при себе. Языковые изыски, скрытый смысл, ирония, которые так любят другие народы, сбивают американцев с толку: они привыкли воспринимать каждую фразу дословно, проверять на точность и пропускать мимо ушей то, чего не понимают. Вещи они называют своими именами, лопату, например, лопатой, или «устройством для перемещения грунта», если работают на правительство, а сложные метафоры их только огорчают.
Любовь к латанию дыр и к улучшению всего на свете, страх кого-нибудь обидеть или лишний раз употребить частицу «не» заставляет американцев относиться к разговорному английскому языку как к сырью, подлежащему обработке. Некоторые слова заимствуются из языков иммигрантов (например, «шмук» – неприятный и непорядочный человек), другие лепятся из уже существующих (например, «бранч» – среднее между брекфастом и ланчем), или коверкаются и применяются к чему-то, лишь отдаленно связанному с исходным предметом (например, «облучнуть» – подогреть в микроволновой печке). Американцы любят новые слова, принимают их с распростертыми объятиями, и треплют, пока не заездят до смерти, что подтвердит всякий, кому довелось присутствовать на деловой встрече, посвященной «структурообразованию».
В Соединенных Штатах ни одно существительное не застраховано от того, чтобы в один прекрасный день не превратиться в глагол. «Мы сейчас это радиовещаем» – может сказать представительница фирмы о рекламе новой услуги. «Тут наша затея и крахнулась» – говорит бизнесмен о провале своего проекта, а Эль Хайг, крупная шишка в никсоновском Белом Доме, умудрился запихать в один свежеиспеченный глагол фразу «подать ходатайство об отсрочке судебного разбирательства». В те же времена калифорнийские студенты увещевали друг друга: «не разбогарти этот косячок». Глаголы – слова действия, куда более полезные, чем застылые, неподвижные существительные. Поскольку большинство американцев вообще не имеет понятия о частях речи, они с легкостью замещают одни другими.
Американские идиомы, особенно те, которые происходят из словаря спортсменов, отличаются сочностью, разнообразием и беспардонностью.
Собственно, очень многие идиомы происходят из спорта: уклоняться от всяческой ответственности – значит «играть в полузащите», провалить какое-нибудь начинание – «пропустить шайбу», выбрать себе работу полегче – «перейти в легкий вес». С другой стороны, чтобы поддерживать светский разговор о спорте, требуется самый минимум познаний. Подойдет, например, вопрос «Вы за кого в Большой Игре?», особенно в начале января, или, например: "Ну и как вам «Доджеры»/ «Стилеры»/ «Буллеты»/ «Бронкосы»/ «Янки»/ «Беарсы»/ «Фальконы»/ «Иглсы»/ «Ред Соксы»? После матча можно высказаться так: «А чего, две-три ситуации были – обхохочешься», – или: «Хорошая команда всегда себя покажет». Эти замечания хороши тем, что подходят почти к любому виду спорта, за исключением, пожалуй, шахмат и бриджа.
Деликатность – прежде всего
Дискриминация по расовому, религиозному и половому признаку запрещена в Штатах почти повсеместно. Под угрозами судебного преследования клубы только для белых мужчин развалились, как карточные домики. Тем более, что у меньшинств и у женщин теперь много денег, а клубы предпочитают членов, которые вовремя платят взносы.
Многие слова за последнее время попали в разряд неделикатных, а то и попросту запрещенных. Самое нехорошее слово, которое не разрешается употреблять ни при каких обстоятельствах – это «ниггер»; единственное, что вас может извинить – это если вы сами… «афроамериканец». По сравнению с этим словом все обозначения естественных физиологических процессов считаются нежными и изысканными.
Деликатность породила сотни новых слов-заместителей. Инвалиды теперь называются «ограниченными в передвижении», слепые – «не воспринимающими зрительных образов», недоумки – «не обладающими базовыми знаниями». Вместо домашних животных люди теперь заводят «друзей из животного мира». Нет больше коротышек и толстяков, они называются «людьми изящного роста» и «людьми солидного телосложения». Если человек не справился с какой-то работой, говорят, что он выполнил ее «неоптимальным образом».
Американцы пытаются закрепить в языке свое оптимистическое отношение к жизни. Если человек едва не отправился на тот свет, он «прошел сквозь жизнеутверждающее испытание». Товары, которые едва удается продать за полцены, называют не неликвидами, а «не самым оптимальным ассортиментом». Если после интервью потенциальный работодатель дает вам от ворот поворот, у вас «не сложилось полного взаимопонимания». Деловой жаргон еще хуже: любая загвоздка называется «препятствием, которое необходимо преодолеть», а любое массовое увольнение – «оптимизацией штатов». Особенно эта бездумная жизнерадостность распространена в сфере торговли недвижимостью: в их языке «уютный» означает «вам там повернуться будет негде», а «живописная сельская местность» – «ни до одного магазина пешком не дойдешь». Апогеем оптимизма являются диснеевские парки, где вас встречают чистенькие, ухоженные сотрудники, единственная обязанность которых – улыбаться, улыбаться, улыбаться.
У представителей более сдержанных наций от этой беспредельной жизнерадостности довольно скоро начинает сводить скулы. Европейца она вполне способна довести до состояния душевной неуравновешенности.
Стефани Фол – свободный художник, вернее, писатель, редактор и журналист; живет в городе Вашингтоне, в старом доме, меблированном по преимуществу книгами, растениями и устройствами для водворения на место осыпавшейся штукатурки. Любит ирландскую музыку, вьетнамскую кухню, итальянскую обувь, сиамских кошек и английские романы.
Детство и юность, проведенные в столице, позволили ей во всех тонкостях ознакомиться с замашками и задвигами собственных сограждан и узнать куда больше, чем ей бы хотелось, о коктейлях, приемах, политике и преувеличениях.
Мисс Фол – типичная американка по происхождению, то есть потомок чешских иммигрантов и коннектикутских янки; ее бабушка говорит по-немецки, а кузены живут в Канаде. Ее представления о ксенофобии обогащены обучением во французской начальной школе и швейцарском пансионе, а также многочисленными попойками в английских пабах во время студенческих каникул.
Она усматривает в себе массу типично американских качеств – любознательность, изобретательность, прямоту; к качествам нетипичным относятся нелюбовь к телевизору и магазинам и стремление, когда только можно, ходить пешком, а не ездить на машине. Все равно быстрее получается.
Для тех, кто не уважает ребусы, таблички читаются так ВЫТРИ НОС, СВЕДУ РОДИНКИ, АДВОКАТ, СОВСЕМ ДОСТАЛИ, ДЕМОКРАТ. Слон – символ Республиканской партии.
