А может, вспомнил, как много лет назад, в 1869 году, произошла в университете «полунинская история», когда вместо тридцатилетнего Захарьина поставили читать курс по терапии бездарного медика Полунина и студенты объявили бойкот его лекциям, отказались ходить на «полунипскую жвачку». 18 студентов было тогда исключено из университета. Взрывоопасной ситуацией воспользовался С. Г. Нечаев, призвав студентов вступать в организованное им общество. Студенты, правда, в общество не пошли, но университетское начальство вынуждено было в конце концов вернуть Захарьина.
Смутился... Это тайный советник и кавалер Захарьин, который и на наследника престола не побоялся прикрикнуть, когда тот во время профессорского визита во дворец заложил ногу за ногу и задавал бестактные вопросы! Не будем, впрочем, делать далеко идущие выводы о вольнодумстве Захарьина — это черточка его крутого и нелегкого характера, не более того. Что же касается его общественных убеждений в эти годы, то учившийся у него Сергей Иванович Мицкевич, впоследствии один из виднейших организаторов советского здравоохранения, писал, что к концу жизни знаменитый медик стал «воинствующим реакционером». Правда, у «истинно русских людей» было несколько иное мнение: черносотенцы побили все стекла в захарьин-ском доме после смерти Александра III, обвинив профессора в том, что он уморил своим лечением царя-батюшку... Об этом есть запись у Софьи Андреевны Толстой. Она же рассказывает о распущенном по Москве слухе, что Захарьин, мучимый угрызениями совести по поводу почившего в бозе императора, отравился...
Надо сказать, что и сами студенты не были единодушны в дерзком своем решении. И Захарьин, возможно, заслужил бы еще их прощение, но протокол сходки как нельзя кстати пришелся по душе некоторым коллегам профессора (об этом, в частности, пишет жена министра просвещения Н. П. Боголепова). Одни завидовали его способностям, другие — его всероссийской славе, и обстановка сложилась такая, что в 1896 году он покинул университет. Через год Захарьин умер.
В этой главе приведено много суждений о «докторе-чародее». В заключение еще одно. Оно принадлежит перу знаменитого русского медика В. Ф. Снегирева: «Перед этою мощною, талантливою натурой, перед этим русским работником, проработавшим 50 лет на славу Русского имени и нашего родного университета, я преклоняюсь».
Софийка, 9. Здание бывшего немецкого клуба.
Адрес на афише
После смерти Захарьина при его наследниках — сыне Сергее Григорьевиче, титулярном советнике, и дочери Екатерине Григорьевне, в замужестве Навроцкой,— больших перемен в доме не происходило.
Захирел и заметно сдал Немецкий клуб. Правление раздирали распри и интриги, времена, когда клуб посещало более 60 тысяч человек в год, канули в невозвратное прошлое. Существовал клуб на средства, получаемые от карточной игры да ежегодных маскарадов, которые по-прежнему были в Москве популярными.
Но и помимо клуба дом приносил наследникам немалый доход. Солидную аренду за право занимать доходное место на центральных городских улицах платили книжные магазины Готье и Тихомирова, нотные Гутхейля и Циммермана. «Чистую публику», посещавшую эти магазины, несколько смущало шумное соседство второразрядного ресторана «Ливорно» (выходил на Рождественку), но захарьинских наследников это мало беспокоило — доход от ресторана был солидный...
Особо следует сказать о магазине Готье, который уже упоминался. В. Г. Готье умер в 1896 году, оставив, по свидетельству известного букиниста П. П. Шибанс-ва, «чуть ли не самый лучший в России французский магазин». Наследником стал Ф. И. Тастевен, многолетний сотрудник и правая рука Готье. Доброго упоминания заслуживает открытая им при магазине читальня. А кроме того, Феликс Иванович был не чужд историческим интересам.
В 1911 году он выступил в Императорском обществе истории и древностей российских с докладом «Большая Лубянка и прилегающие к ней улицы в XVII и XVIII столетиях», где привел ряд интересных данных о Пушечной улице и Пушечном дворе. Доклад был опубликован в очередном сборнике общества. Написал Тастевен и книжку «История французской колонии в Москве», где тоже помещены любопытные розыски о местах, имеющих непосредственное отношение к теме нашего рассказа.
П. П. Шибанов пишет, что магазин Тастевену оказался не по силам и через несколько лет он его ликвидировал. Тут, видимо, в шибановские записки вкралась какая-то неточность, потому что вплоть до 1917 года все московские адресные справочники числили магазин в захарьинском доме за семьей Тастевен, указывая, правда, каждый раз — «бывший Готье». Оговорка про семью неслучайная: за Феликсом Ивановичем неизменно оставалась лишь читальня, что же касается магазина, то здесь значится Марий-Цезарь Тастевен, а в опубликованных уже в 1972 году воспоминаниях известного художника Василия Петровича Комардёнкова есть такое свидетельство: «С восьми лет мне пришлось жить в огромном доме, принадлежавшем профессору Захарьину. Его дом был огромен и выходил на три улицы: Софийку, Рождественку и на Кузнецкий мост. Магазин книг Готье помещался на втором этаже нашего дома. Хозяйка магазина мадам Тастевен — пожилая жизнерадостная француженка...»
С годами Софийка стала улицей респектабельной — на пей и следов не осталось от изб и «анбаров» пушкарей. Встали дома Купеческого общества, банкиров Джамгаровых, доходный дом страхового общества «Саламандра» с его знаменитым девизом, который много лет кормил московских сатириков и карикатуристов,— «Горю, но не сгораю...».
В декабрьские дни пятого года Софийка притихла. Закрылись фешенебельные рестораны «Альпийская роза», «Савой», задернули тяжелые драпри владельцы респектабельных квартир, с тревогой слушали трескотню револьверных выстрелов у Строгановского училища на Рождественке и у Сандуновских бань, а потом совсем близкую артиллерийскую канонаду...
Алексей Максимович Горький писал своему издателю К. П. Пятницкому: «Сейчас пришел с улицы. У Сандуновских бань, у Николаевского вокзала, на Смоленском рынке, в Кудрине идет бой. Хороший бой!.. Рабочие ведут себя изумительно. Судите сами: на Садовой-Каретной за ночь возведено 8 баррикад, великолепные проволочные заграждения... Баррикады за иочь были устроены на Бронных, на Неглинной, Садовой, Смоленском, в районе Грузин — 20 баррикад». Горький с тревогой писал, что во многих частях города каратели ввели в действие артиллерию,— «эти дни дадут много изувеченных зданий — палят картечью без всякого соображения...».
Осенью семнадцатого обитатели Софийки снова задернули шторы, снова с замиранием сердца прислушивались к выстрелам и снова надеялись — обойдется...
Но залпы становились все ближе, и сколько ни гляди в щелочку — нет, не видно спасительных казачьих отрядов, которые прежде так радовали сердце...
В Театральном проезде рабочие отряды брали штурмом «Метрополь», бои шли на Рождественке, выкинули белый флаг юнкера, засевшие в здании Государственного банка на Неглинном проезде.
У Московского Совета не сразу дошли руки до за-харьинского дома. Были дела и поважнее. В 1917 году и в начале 1918-го Славянский клуб (так он был переименован из патриотических побуждений в 1914 году) еще продолжал существовать. Впрочем, в, восемнадцатом его, как тогда говорили, «уплотнили».
В первом номере журнала «Рабочая жизнь» за 1918 год было помещено объявление:
«4 (17) февраля в здании Славянского клуба состоится открытие клуба Центрального Союза всех Местных Комитетов городских служащих и рабочих.
Повестка дня:
1. Вступительная речь Председателя Центрального Совета.
2. Исполнение международного гимна рабочих (Интернационал), исполнение похоронного марша в память павших жертв за свободу (Вы жертвою пали) (играет оркестр, поют все присутствующие) .
3. Речь о значении клубов как очагов культуры — просветительской деятельности в рабочей среде.
4. Доклад Председателя культурно-просветительской комиссии о деятельности последней с начала ее функционирования до последних дней.
5. Приветственные речи представителей Совета Рабочих депутатов, Профессиональных Союзов, Политических партий и Местных Комитетов Центрального Союза».
В конце вечера драматический кружок готовился показать спектакль «Соколы и вороны» — драму в пяти действиях Южина (Сумбатова).
Так началась биография одного из крупнейших впоследствии профсоюзных клубов Москвы.
Арендаторы здания, надо сказать, с зубовным скрежетом отдавали помещение непрошеному гостю, четко очерчивая в условиях договора границы его владений: «Правление Славянского клуба отдает в пользование правлению Центрального Союза часть своего помещения в доме Захарьиных по Рождественке, а именно: зрительный зал со сценой и боковым фойе с прилежавшими уборными». Причем специально оговаривалось, что «право пользования парадным входом со стороны Со-фийки правлению Центрального Союза не предоставляется». Выход во дзор — пожалуйста. Вот так. Кто был членом этого профсоюза? Кухарки, горничные, дворники. Они испокон веков ходили черным ходом со двора, пусть и в свой клуб ходят привычной дорогой. А чтобы не забыли незваные посетители, кто здесь истинный хозяин, выторговали в договоре и такой пункт: «Во время спектаклей за клубом остается право на пользование 9-ю местами, из коих 5 в первом и 4 — во втором рядах». Славянский клуб на переговорах представлял клубный старшина Сухоцкий Станислав Данилович. Один из последних предреволюционных справочников «Вся Москва» бесстрастно констатирует, что потомственный дворянин Сухоцкий, имеющий жительство на Патриарших прудах, занимает должность помощника нотариуса. Видно, не зря его, понаторевшего в юридических хитростях, выдвинули члены клуба на переговоры с профсоюзом городских служащих и рабочих...
