— Ну, вот, всю рыбу распугал. Лови тут!
— Незадача! — оправдывался я. — Зато утром каких голавликов штук десять наловил, ростом с вашу плотву.
Александр Николаевич молча улыбался».
На рыбалке, тем не менее, Островский не сосредоточивал все внимание только на поплавках — когда клев был плохой, он был не прочь поговорить, послушать что-нибудь любопытное. Это в свое время описал известный актер Михаил Провович Садовский:
«В конце семидесятых годов в один из моих приездов к Александру Николаевичу в Щелыково мы, по обыкновению, сидели с ним около мельницы с удочками: рыба не клевала; Александр Николаевич был скучен; желая его развлечь, я принялся болтать всякий вздор и как-то незаметно перешел к рассказу о том, как некоторый бедный человек от нужды поступил в дикие. Пока я фантазировал на все лады, Александр Николаевич не спускал с меня своих ласково-смеющихся глаз и, когда я кончил фантастическое повествование, он взял с меня слово непременно написать этот рассказ».
Но и для творческого процесса самого Островского рыбная ловля на щелыковской мельнице имела значение далеко не маловажное. Об этом красочно повествует его брат Петр Николаевич Островский, ближайший литературный советник и помощник драматурга: «У брата ничего подобного не было — никакой записной книжки, никаких заметок… Сюжет, сценарий, действующие лица, их язык — все сидело полностью внутри до самого написания пьесы… Весь этот важнейший подготовительный процесс задуманной пьесы протекал обыкновенно у Александра Николаевича во время летнего отдыха в его любимом Щелыкове. Там, пока Александр Николаевич часами сидел на берегу реки, с удочкой в руке, пьеса вынашивалась, тщательно обдумывалась и переду-мывались ее мельчайшие подробности… Сижу я как-то раз возле него на траве, читаю что-то — вижу, сильно хмурится мой Александр Николаевич.
— Ну, что, — спрашиваю, — как пьеса?
— Да что, пьеса почти готова… да вот концы не сходятся! — отвечает он, вздыхая.»
Здесь, у тихого омута, вероятно, обдумывались и «Лес», и «Волки и овцы», и «Бесприданница» — все пьесы, над которыми Островский работал в Щелыкове. Иногда он с рыбалки, занеся в чулан удочки, проходил прямо в кабинет и склонялся над бумагой…
Ныне вместо глубокого омута на месте бывшей мельницы Тарасихи разлилась мелкая заводь. Плотина перенесена ниже по течению и ничем не напоминает старую. И только большой мельничный жернов на островке, хорошо видимый летом с дороги, обозначает место, где долгие часы сидел с удочкой в руках, размышляя над своими пьесами, драматург Островский.
Лобаново, что на Сендеге, — деревушка небольшая. И то в последние десятилетия выросла она вдвое за счет московских дачников, которые облюбовали для отдыха это красивое место, а при Островских Лобановка, как они чаще именовали селение, насчитывала всего восемь изб. От нее до Щелыкова ровно верста, и все полем. Нынче поле называется «Лобановским», обрабатывается соседним колхозом, и объездная дорога к Дому творчества делит его пополам. А в прошлом веке поле принадлежало Островским, и проселочные дороги расчленяли его на три части. Часть поля засевалась зерновыми, другая — травами или горохом, а последняя треть сдавалась в аренду лобановским крестьянам.
Поле лежит прямо за щелыковским парком, к северу от него, и хорошо видно из окон щелыковского дома. Александр Николаевич, когда хотел побывать в Субботине, обходил поле стороной, справа, а когда направлялся в Лобаново, пересекал его поперек, там, где тропинка бежала вдоль ряда частых берез или «гривы», протянувшейся от щелыковского проселка до самой деревни.
У южной кромки поля, за проселком и прямо против усадебных ворот стоял огромный амбар. Он был рубленый, двухэтажный, с галереями вокруг каждого этажа, разделенного на восемь отсеков, — последний из двух кутузовских хлебных амбаров, сооруженных в XVIII в. (В 1928 г. амбар перенесли на территорию дома отдыха и переоборудовали в жилой корпус, именуемый по-французски «шале»). За амбаром вдоль всего поля тянулась жердяная изгородь.
Александр Николаевич был типичный горожанин, более того — столичный житель. Только на пятом десятке лет, став владельцем усадьбы, он соприкоснулся вплотную с сельским хозяйством. Поначалу Островский наивно надеялся превратить Щелыково в доходное имение, вести собственную запашку. Местом, где ему учиться хозяйствовать, драматург как раз и избрал поле перед усадьбой. Оно и поблизости, и все там знакомо, и приказчик для подсказки рядом, и сельскохозяйственные строения здесь же. И в августе 1870 г. Александр Николаевич не без гордости сообщает Бурдину: «… за уборкой и за молотьбой надо присмотреть самому». Увы, скоро Островский убедился, что хозяин он никакой. Проверить, как добросовестно выполняются назначенные работы, он, по незнанию, не умел, прикрикнуть на нерадивого работника у него не хватало духу. Хозяйство стало приносить чистый убыток и отнимать массу времени. Александр Николаевич все чаще всякие дела по имению перекладывает на Марью Васильевну. Та было загорелась, вошла в роль, но амплуа помещицы ей, недавней воспитаннице Московского театрального училища, тоже не вполне удалось, и она столь же быстро остыла. Единственное, о чем она постоянно пеклась, была борьба с потравами. Поле подходило к самой околице Лобанова, и тамошние жители частенько выпускали на него свой скот, и по беспечности и надеясь на ведомую доброту владельцев усадьбы. «Часто, — вспоминает современница-крестьянка, — случалось и так: попадет лобановская скотина в поле или на луг к Островским, Марья Васильевна тут же отдаст распоряжение загнать на двор заблудившуюся корову или лошадь. Придут в усадьбу лобановские мужики, снимут шапки и стоят да кланяются перед Марьей Васильевной:
— Матушка, барыня, вызволь нашу скотину… выгона маленькие, пастушонко плохой, не доглядел.
А Островская ответит:
— Этак вы у меня все луга стравите, мужики! Выйдет на шум и Александр Николаевич, послушает, поглядит на мужиков и скажет тихо так, вежливо обращаясь к жене:
— Выдайте, матушка Марья Васильевна, скотину мужикам».
Махнув рукой с 1870 годов на усадебное хозяйство, Островский, однако, по-прежнему считал своей даже мужской обязанностью присматривать за обмолотом хлеба. К тому же его зрелищно захватывала дружная работа на току мужиков и баб, нравилось ходить меж куч золотистого зерна, вступать в вороха мягкой соломы. Вдобавок и рига была рядом, метрах в пятистах от усадьбы, у восточной границы поля.
Щелыковское лето 1884 года складывалось для драматурга благоприятно. Ловилась в речках рыба, навеща-ли друзья, стояла солнечная сухая погода, позволившая рано кончить уборку хлебов. И еще на редкость успешно подвигалась работа над пьесой «Не от мира сего», которую он обещал написать к бенефису своей любимой актрисы Пелагеи Стрепетовой.
До отъезда в Москву оставалось совсем недолго, жена начала уже укладывать вещи.
Но с середины сентября до столичных друзей стали доходить глухие вести, что в Щелыкове что-то стряслось, а через неделю Федор Бурдин получил от Островского письмо, датированное 20-м сентября и написанное дрожащей рукой.
«Я едва в состоянии держать перо в руках, — с волнением читал актер, — чтоб описать тебе наше горе. Вот уже прошла неделя, а я только в первый раз пришел в себя и могу писать и рассуждать. В ночь с 13-го на 14-ое число у нас зажгли гумно разом в семи местах; я еще не спал, Марья Васильевна была уже в постели; увидали сверху Маша и гувернантка, увидал и приказчик из флигеля; но пока успели добежать, уж все пылало в разных местах. Через 10 минут это был ад. Хорошо, что было тихо; если бы северный ветер, который только что затих, не было бы никакой возможности спасти усадьбу. Ометы соломы, сараи, крытые соломой, до 30 тысяч снопов хлеба в скирдах, если бы все это понесло на усадьбу! Сбежался народ, но все были пьяны по случаю местного праздника Воскресения славущего. Я не отходил от Марии Васильевны, сначала у ней отнялся голос, потом начались нервные припадки и обмороки. Меня точно кто-нибудь сильно ударил в грудь, все ноет, весь трясусь, отвращение от пищи, отсутствие сна; сегодня только я прихожу в себя и чувствую, что опасность миновалась, но уж здоровье надломлено — я в одну неделю сильно постарел, и мне уж не поправиться. Все лето копили здоровье и стали было поправляться, особенно Мария Васильевна, одна ночь разбила все. Убыток для меня огромный, тысяч более трех — разоренье; где я их возьму!»
Более всего поразило Александра Николаевича, что поджог был преднамеренным. Огромную каменную ригу, построенную в кутузовские времена, подпалить было не просто, но злоумышленники дождались, пока на гумно свезли тысячи снопов ржи и пшеницы. Островский верил в добрые отношения с соседними крестьянами, даже не держал на риге сторожа. Ведь он считал себя в Щелыкове не помещиком, а добрым другом окрестных жителей — они приходили к нему за советами и помощью, избрали его своим мировым судьей, арендовали у него за смехотворную плату усадебные земли, пользовались его лесом. А Мария Васильевна, могла ли она дать какой-то повод, чтобы с ними так обошлись? Едва ли. Все знали, что она вспыльчива, да отходчива, привыкли к ее крику. И приказчик Николай Любимов сам из тиминских крестьян, пол-округи у него сватовья и кумовья, нравом же совестливый, мягкий. Нет, субботинские, лобановские и Василевские не могли поджечь, разве что ладыгинские — они издавна не щелыковской вотчины, чужаки и всегда в спорах с усадьбой за межи и водопои. Одно ясно — поджигали несколько человек и метили сжечь не только ригу, а и усадьбу, не подозревая, что ветер утихнет.
