Оригинальность Эски-Кермена и самое замечательное сооружение его — это круглый колодезь в недрах скалы. В колодезь этот опустится целая большая башня. Спускаться в него можно только на веревках, и то человеку привычному. Множество ступенек высечено почти в отвесной продушине, и из них только немногие уцелели, так что вам большею частью приходится висеть на веревке, привязанной вверху к камням. При этом условии не совсем, кстати, открываются вдруг перед вашими глазами, то выше, то ниже, провалы наружной стены, сквозь которые вы волею-неволею измеряете глубину бездны под ногами. Ветер с силою врывается в эти проломы, образовавшиеся от разрушения оконных отверстий; и вам в той черной дыре, в которой вы висите, делается жутко от этого внезапного поражающего вас света и движения. Внизу колодца большая грязь; подземный ключ журчит под сводом низкой черной пещеры и скатывается из подземного бассейна в наружную трещину скалы, загороженную утесами, заросшую кустарником и травами. Картина этого потайного ключа очень романтична: черная скалистая дыра, из-под которой он выливается, и сквозной грот, увитый ползучими растениями, — составляют преживописный контраст. Не так, конечно, смотрели на него те несчастные водоносицы железного века, которые принуждены были совершать это подземное странствование за каждым кувшином воды.
Об эски-керменских пещерах писали мало. Подробнее других описание г. Козена, о котором я упоминал. Он считает пещеры Денгис-кермена за "жилища троглодитов". Приведу из его письма наиболее оригинальные места, которые дополнят читателю мои личные впечатления.
"Все силы скалы были иссечены руками человеческими, начиная от самой вершины оных вниз, на несколько саженей в глубину; и каждая скала заключает в себе большее или меньшее число жилищ, разделенных внутри на этажи. Их находится столь бесчисленное множество, что на обозрение всех требуется, по крайней мере, две недели времени… Стены и потолки чрезвычайно тонки, ибо редко имеют более пяти или шести дюймов толщины; стены же внутренние, для раздела горниц, еще и того менее, и не превышают двух и трех дюймов толщины…
"Можно и теперь еще различить признаки разных инструментов, служивших троглодитам в их работах, и которые изображены как вне, так и внутри их жилищ… Признаки других инструментов, замечаемых на стенах во внутренности сих жилищ, тоже очень необыкновенны: некоторые представляют выпуклые полукружия, похожие на толстые веревки или канаты, другие уподобляются точке с запятою, и тысячами выдавлены в стене. Сии последние наиболее встречаются в комнатах, отделанных с большим рачением, наметки, означенные сим инструментом в стене, представляются как бы вдавленными в мякоть, а не в твердое тело… Сей наружный признак, может быть и обманчивый, заставляет полагать, что троглодиты имели средство смягчать камни до разработки… Между сими скалами находится одна, весьма замечательная, по содержанию в себе одного весьма странного покоя. Вершина сей скалы очень широка; под нею, одна подле другой, выделаны неправильно-круглые дыры, имеющие от двух до трех футов в диаметре, что и придает ей некоторое сходство с английскою кухнею в большом виде. Отверстия сии, коих находится почти десять, служили входом и вместе сообщением с внутренностью покоя, имеющего большую овальную фигуру и вышину в семь футов. Долженствовали встретиться большие трудности при его сооружении, ибо деятели начинали ее не с боковой стороны, но сверху, и работали, спускаясь вниз, как бы в колодезь, по мере их углубления… Я вышел из сей скалы расщелиною, с боку выработанною (вероятно, искусством татар), доставляющею ныне вход гораздо удобнее существовавшего некогда при троглодитах… Наверху одной утесистой стремнины, во внутренности скалы, находится одна комната, служившая келиею и часовнею набожным людям среднего века, а между прочими, кажется, и одному весьма искусному художнику, там жившему, ибо на стенах часовни сей приметны следы живописи, как можно судить по живости красок и очертаний, которые еще заметить можно, с некоторым затруднением, сквозь следы разрушения, которое она показывает. Изображение представляет Богородицу, окруженную некоторыми святыми… Картина сия приносила бы честь веку Чимабуэ (в 1300 г.), основателя итальянской школы и живописи в Италии".
Не знаю наверное, о какой это часовне говорит г. Козен; скорее всего это была та самая, которую мы нашли в долине, под скалою Эски-кермена, и о которой я говорил выше. В таком случае фраза о Чимабуэ прибавлена почтенным автором единственно ради красоты слога.
Другой часовни, кажется, нет в Эски-Кермене, если не считать того храма или монастыря, где стоит гробница. Крымский судья Сумароков в 1802 г. нашел в Эски-Кермене также только две церкви. Об истории Эски-кермена не осталось ни малейшего указания. "Если уже в XVI столетии, как свидетельствует Броневский, забыты были даже легенды о нем, то нашему времени трудно рассчитывать на отыскание каких-нибудь исторических данных этой среди древностей "древней крепости".
Осмотрев эски-керменские пещеры, мы двинулись далее. Наш Бекир упрям, как истый татарин. Его понятия о «князе» и о "господах из губернии" совершенно разрушают наши планы. Он положительно не позволяет нам действовать, как бы мы хотели, и ревниво заботиться о том, чтобы нашем предполагаемому сану возданы были подобающие почести.
Бедняга, без сомнения, участвует всем сердцем в доле этих почестей.
Смело подъезжает он к кунацкой княгине, владетельницы Каралеза, и вызывает чайю (приказчика), несмотря на наши грозные запрещения. Чайя суетливо бежит в гаремный двор, оттуда опять к нам, с ладонью на сердце, почтительно пропускает нас в кунацкую, переговаривая что-то с Бекиром. Вот мы в гостях у татарской княгини; мы; мы сидим на коврах, тянувшихся сплошь вдоль трех стен кунацкой. Чайя — суровый бородатый татарин с проседью — устанавливает перед нами на обычном табуретном столике какое-то оригинальное баранье рагу, пшенную кашу, сдобные татарские пирожки. Комната уже полна прислуги, и нас разбирает смех при виде этикета, который соблюдается в отношении нас. Чайя позволяет себе находиться невдалеке от нас, свободно курит трубку и садится около нас на ковер. «Одаджи» (дворецкий), хотя тоже курит трубку, но держится подальше и сидит только на корточках. Повар помещается еще дальше от почетного угла и уже без трубки, а остальная прислуга вытянулась вдоль стены у самой двери и, кажется, не смеет даже присесть на корточки. Подали сальные свечи, и один из татар озабоченно держит в своих руках щипцы, которые было бы удобнее оставить на столе. По временам, он мягким шагом подходит к столу, снимает осторожно со свечи и с тою же безмолвною сосредоточенностью возвращается на свою прежнюю позицию у стены, откуда внимательно продолжает наблюдать за нагоранием фитиля. Сосед его держит маленькую курильницу с углем, третий — какой-то подносик. Все проникнуты сознанием своих важных обязанностей. Еще новый слуга внес множество перин, пуховых подушек и ваточных одеял. Хотя все это было сделано не из полотно, а из дешевого пестрого ситца, но отличалось безукоризненною чистотою. Пока тянулось наше угощение и приготовление к ночлегу, мною овладело какое-то знакомое чувство, в котором я не сейчас дал себе отчет. Мне казалось, что я уже не раз бывал в этой обстановке и видел уже этих людей, эти обычаи. Картины глубокого детства встали в памяти Крепостные лакеи, бесполезно толпящиеся у барского стола, кто с салфеткой, кто с тарелкой, кто с вилкой на подносе; то же многочасовое торчание вдоль стен с заложенными назад руками; те же сальные свечи; те же длинные трубки и постоянная обязанность набивать их; те же дворецкие и приказчики, тот же жирный и грубый вкус в выборе кушаньев, даже расположение мебели в нитку, вдоль стен, и изобилие постельного добра — все это близко знакомое, недавно еще крепко жившее и недавно навеки погибшее.
Масса русского среднего дворянства — не те немногие фамилии, которые в столичной службе успели рано прикоснуться к европейским обычаям, а то помещичество, которое выходило в отставку после первого чина и с 15 лет не выезжало из своих вотчин, — без всякого сомнения, заимствовала от татарских мурзаков гораздо более чем мы думаем. Но более всего говорит об этом заимствовании образ жизни татарского мурзака, его хозяйственная распущенность, его страсть к лошадям и собакам, характер его домашнего комфорта. Девственная громозвучность голосов, девственно-мощные организмы, переполненные густою и сердитою кровью, эти черные, гневные глаза, привыкшие только приказывать, эти жесткие как грива усы и волосы — все это я видел давно, в эпоху своего отрочества, и все это я с изумлением увидал во всем живье, через 25 лет, когда мне пришлось пожить среди татарских мурзаков. Татарский мурзак — это идеал, с которого копировался наш крепостной помещик.
