Константин Ротиков - Другой Петербург

Чтобы не испытывать эрудицию читателя, подскажем, что это цитата из стихотворения Е. А. Баратынского «Пироскаф». Среди участников этой группы отметим совершенно забытого Всеволода Курдюмова, длинноперстого эстета, автора сборника стихов с красноречивым названием «Пудреное сердце», да выдуманного им эпиграфа «Что недосказано, мы знаем, что знаем — недоговорим». Заводилой «марсельских матросов» был Юрий Евгеньевич Деген, входивший в гумилевский «Цех поэтов», познакомивший Маяковского с Есениным. Осенью 1917 года он уехал в Тифлис, а через шесть лет (было ему 27) расстрелян в Баку, по обвинению в организации «ордена пылающих сердец», занимавшегося, якобы, тем, что поджигали нефтяные шахты в интересах английских империалистов (приятель его, Рюрик Ивнев, тут же сочинил на него пасквиль, подлизываясь к большевикам).

В 1918 году Юркун первый раз попал на Гороховую, отсидел там четыре месяца, в связи с расследованием дела по Канегиссеру, с которым он, естественно, был хорошо знаком. Родители Лени (отец — крупный инженер-металлург), меж тем, продолжали держать салон на Саперном, заведенный с дореволюционных лет. Яков Ноевич Блох (жил на Надеждинской, д. 56) в 1918 году оценил конъюнктуру: множество осиротевших библиотек, горы ценных книг, выбрасывавшихся на улицу, — и основал книготорговую фирму «Петрополис». Кое-что и сам издавал. Первый его опыт — «Занавешенные картинки» Кузмина.

На титульном листе книжечки, изданной в декабре 1920 года тиражом 307 экземпляров, стояло «Амстердам». Кузминисты полагают, что в фальшивом названии места издания отразилось широко известное идиоматическое выражение «хуй голландский», хотя, ведь, вслушайтесь: Ам — стер — дам — нечто эротичное заключено в самом этом слове, и не Петр ли Великий, столь любивший Голландию, первым почувствовал это?

Теперь можно прочитать кузминские «картинки», переписывавшиеся в тетрадочки по ночам поклонниками запретной поэзии, напечатанными в солидной «Библиотеке поэта», с теми же рисунками Владимира Милашевского, что в первом издании, достойными украсить дверцу в какой-нибудь кабинке, облюбованной вуайеристами.

Чрезвычайно был возмущен таким развратом старый интеллигент Аким Волынский, осудивший книжечку в газете «Жизнь искусства» (почему-то только через четыре года вышла статья «Амстердамская порнография»). Возможно, показалось ему особенно циничным, что буквально за два месяца до выхода «Занавешенных картинок» в Доме искусств на Мойке (см. главу 10), где тогда Волынский жил, 29 сентября 1920 года проходило чествование Кузмина. Отметили пятнадцать лет его литературной деятельности.

Деятельность не прекращалась, но выпустить что-то представлялось все более сложным. Он стремился идти в ногу со временем, не отставать от новейших течений, но получалось все равно как-то по-своему: для стороннего наблюдателя наивно и непонятно, но внутри себя вырастающее из сложнейших сцеплений аллюзий и символов.

Поэму «Лесенка» еще удалось напечатать в затеянном Кузминым журнале «Абраксас» (согласно Брокгаузу, «мистическое слово персидского происхождения, включающее самые первые буквы азбуки этого языка», и кроме того, еще фигура с человеческим туловищем, руками, петушьей головой и змеями вместо ног, с плетью в левой руке и венком в правой). Вышло в 1922–1923 годах три номера этого журнала, с декларацией выдуманного Кузминым «эмоционализма», представлявшего, на самом деле, лишь творчество постоянных посетителей дома на Спасской.

С 1924 года в квартире 9 стал завсегдатаем двадцатилетний Лев Львович Раков, учившийся в университете на античном отделении. Кузминистам хочется видеть в нем последнюю любовь Михаила Алексеевича. С Левушкой, названным поэтом «новым Гулем» — по сходству с одним из героев фильма «Доктор Мабузе игрок» — Кузмин выезжал весной того же года в Москву.

Пригласил его знакомый нам Владимир Владимирович Руслов, когда-то предоставлявший Дягилеву на выбор «30 гимназистов». В советские годы Руслов стал работником Госиздата, не потерял интереса к общественной деятельности и организовал в Москве на Малой Бронной интимный кружок «Антиной». Решено было устроить на эту тему вечер. Естественно, как было обойтись без Кузмина, который охотно принял приглашение и благодарил за память о «бабушке русской революции».

Статья в уголовном кодексе, как мы знаем, еще отсутствовала, но московские гомосеки, «пугливее газелей пустынь», медлили брать билеты на подобный вечерок, тем более, что накануне XIII съезда РКП(б) по столице пошли облавы. Задели они, однако, отнюдь не «голубых», и вечер состоялся буквально за неделю до съезда, 12 мая, в кабаре «Синяя птица» на углу Тверской и Малого Гнездниковского. Примечательно, что в 1919 году по этому адресу находилось знаменитое «Стойло Пегаса», кабак, где безобразничал Есенин с шершеневичами (дом был снесен при реконструкции улицы Горького, начавшейся вместе с переименованием Тверской в 1930-е годы).

Участвовали в «голубом» мероприятии в «Синей птице» такие, например, исполнители, как пианист Константин Игумнов и ученик его, композитор Анатолий Александров — классики советского искусства, ничуть не пострадавшие в дальнейшем. Так что мнение о гонениях несколько преувеличено.

Кузмина ведь тоже не тревожили по этой части. Ну, кое-какие связи с Кремлем у него были: в лице наркома иностранных дел Г. В. Чичерина (хотя на самом деле они практически не общались, да в последние годы жизни Георгий Васильевич никакого значения не имел). Но там вообще все было не просто, и так запутано, что вряд ли можно что-то определенно доказать.

На Спасской постоянно бывали Радловы. Это два брата: Николай и Сергей, сыновья маститого философа, директора Публичной библиотеки, академика Эрнеста Леопольдовича Радлова. Сергей Эрнестович был женат на Анне Дмитриевне Дармолатовой, сестры которой были замужем: одна — за коллегой Николая Эрнестовича по книжной графике Владимиром Лебедевым (скульптор Сарра Лебедева), другая — за драматургом Евгением Мандельштамом, братом великого поэта.

Да, вот предмет для раздумья: магия имени. Одно дело, Нюся Дармолатова или, допустим, Надя Хазина: представляешь черту оседлости, где-нибудь в Подольской губернии. Но вот: Надежда Мандельштам — воспоминания высокого трагизма; Анна Радлова — «красавица как полотно Брюллова», ей посвящена лучшая поэма Кузмина «Форель разбивает лед»…

Тут всплывает имя инженера Корнилия Покровского (был, помните, гимназист, с Кузминым ужинавший у «Палкина» в 1907 году). Анна Дмитриевна сильно им увлеклась и вместе с мужем переехала жить к Покровскому на Сергиевскую, д. 16 (тоже все поблизости). В 1938 году Корнилий застрелился (было такое поветрие — от отчаяния, когда кругом арестовывают близких друзей). Радловы, однако, не пострадали. Сергей был весьма известным театральным режиссером, жена его много переводила. Перед войной оказались они с гастролями в Кисловодске, попали в оккупацию, были эвакуированы немцами и, как многие в таком положении, после войны попали в советский концлагерь. Анна Дмитриевна там и скончалась, Сергей Эрнестович был выпущен и продолжил театральную работу.

Существуют подозрения об особых отношениях Радловых с ГПУ. Возможно, Ахматова (вообще ревновавшая к Анне Дмитриевне, поэтические опыты которой кажутся ничуть не слабее ахматовских) назвала Кузмина «смрадным грешником» не столько за дореволюционный блуд, сколько по своим наблюдениям 1920-х годов. Чекисты были породой, весьма изощренной, эстетизма отнюдь не чуждой. Преемник Дзержинского, Вячеслав Менжинский, в 1904 году, помнится, тиснул что-то в том же «Зеленом сборнике», в котором Кузмин впервые опубликовался.

Какие-то флюиды, несомненно, исходили: уж очень все было близко. Постоянно бывавший на Спасской Осип Брик уже в 1920 году поступил в ЧК, а Лиля Юрьевна функционировала в «рабочей инспекции». Сестра ее, уехавшая во Францию, Эльза Триоле (жена подсвистывавшего марксистам Луи Арагона) благоденствовала в те годы на Таити, на собственных плантациях.

Какое-то «влеченье, род недуга» испытывал Кузмин к жене поэта Сергея Спасского, Софье Гитмановне, скульпторше, сестре того самого Бориса Каплуна, которого обвиняли, по слухам, в гибели Лидочки Ивановой (см. главу 5).

Слухи эти, основывавшиеся на том, что любовницей Каплуна была Ольга Спесивцева, мало правдоподобны. Но фигура Бориса Гитмановича, действительно, фантасмагорична. Он, по родству с убиенным Урицким, сделался секретарем жены Г. Е. Зиновьева (звали ее «товарищ Равич» — не сразу поймешь, не зная, что она Сарра Наумовна).