Серебряный карась плодовитее золотистого: число созревших икринок в карасихе колеблется от 100 до 385, даже 700 тысяч — в среднем четверть миллиона (правда, некоторые ихтиологи показывают среднюю плодовитость в два раза меньше). Нерест — в 2–3 «очереди» от мая до июля, благодаря чему все же редко когда совсем не бывает у карася потомства.
Но есть в его размножении особенность: самок рождается значительно больше, чем самцов. Бывает, на сотню карасих приходится всего-то пять — семь «мужчин», редко когда один на 3–4. Но случается — и ни одного «рыцаря» в косяке «амазонок» не находится, а они не тужат! Только вот икру откладывает рядом и вместе с сазанихами, «кавалерами» обеспеченными сполна. Как говорится, греются «амазонки» у чужого огонька. Это не партеногенез, не бессамцовое размножение. В данном случае неоплодотворенная икринка карася стимулируется к развитию спермиями других видов рыб, без соединения ядер мужских и женских половых клеток. Называется это гиногенезом. В потомстве при гиногенезе — одни самочки, во всем подобные матерям своим. Это очень выгодное явление и для вольных карасей, и в прудоводстве.
А вот карась-самец в определенных условиях способен оплодотворить сазанью икру, и тогда развиваются карпо-караси — нечто среднее между родителями. В прудах они растут очень быстро: к концу второго лета достигают в длину 45 сантиметров! И так же живучи, как «сводные» родители.
Карасиный нерест начинается в самую восхитительную пору конца весны — начала лета, когда вода прогреется до 16–18 градусов. Еще доцветает черемуха, на релках вдоль берегов уже распускаются ландыши, вовсю дозеленяются, отражаясь в тихой воде, теплолюбивые монгольский дуб, маньчжурский орех, амурский бархат.
Так красив и свеж обновившийся мир природы, так благоухает и звенит, что хочется жить с удочкой в руках сто лет. Смотреть и слушать на зорях, как дремлет вода в сонной глади, как возбужденно носятся по зеркалам рек, озер и заливов, ломая их, стаи рыб, то и дело выпрыгивая и выплескиваясь, как гнут притопленные, едва успевшие подняться травы, качая запутавшуюся в них голубизну неба и белизну облаков…
Два-три дня — и первая карасья нерестовая порция икры отпущена на волю воды и солнца. Будет все хорошо — через 10–15 дней начнется новый тур икромета, потом еще…
Будущий карась формируется в икринке в течение 4–5 дней. Разумеется, если она приклеилась к траве: те, что падают на грунт, погибают.
Появившаяся крохотная предличинка три дня набирается сил, повиснув на чем-либо у самой прогретой водной глади, и лишь в 8-суточном возрасте эта крошечка, прекратившись в личинку, начинает свободную жизнь…
К первой осени малек-карасик вырастает до 5–8 сантиметров, ко второй он в два раза больше, а еще через год — 15–19 сантиметров, и он уже готовится к своей первой брачной поре. 5-летние караси радуют рыбака, 6-летние — приводят в восхищение, а 8—10-летние, в которых килограмм-полтора, повергают удильщика в буйный восторг и обеспечивают воспоминания на долгие годы… Мне посчастливилось держать в руках карасей в 3 килограмма, а вообще-то Амуру известны и 4-килограммовые рекордсмены. Но вот теперь в таблице минимальных размеров рыб, принимаемых к участию в конкурсе на лучший трофей по Хабаровскому краю, рядом со словом «карась» поставлено: «1,5 килограмма».
Что ни говори, а славная рыба карась. Представьте: розовым половодьем бушует утренняя заря, с водного глянца поднимаются белые пряди тумана, где-то полусонно вскрикивают цапли, утки и еще кто-то. Там заводоворотит не то сом, не то желтощек, здесь взметнется сазан или толпыга, в кочке — чавканье и чмоканье жирующего карася.
А вы в чувстве единения с природой завороженно следите за поплавками. Один завздрагивал, другой качнулся несколько раз и косо занырнул… Вот он! Первый! Упирается! То тянет прочь и в глубь, то вдруг резко поволок в кочку, но вы, конечно, сильнее… И уже любуетесь, не забывая поглядывать на поплавки других удочек…
Горько, с кислинкой пахнет дымом костра, глуховато вздрагивают полы палатки, мягко плещут в днище лодки пущенные какой-то крупной рыбой круги волнышек… И такой вокруг покой, что… опять хочется жить с удочкой в руках сто лет. О, если бы еще не комары да мошки, которых так много по всему Приамурью! Да не чудовищная влажность воздуха, превращающая лето в баню! Но и в морось рыбак не сдается! Разумеется, приходится облачаться в плащ или накидку, зато под дождик карась клюет лучше. Но пусть даже и не лучше — все равно хорошо: накрапывающий летний дождь побуждает к размышлениям, к воспоминаниям… Перебрасывает тебя по шатким мостикам памяти в затуманенные дали детства. А что может быть лучше возможности окунуться в ту лучшую пору жизни?.. И что в нашем бытии есть прекраснее памяти о прошлом?
Недавно был я на реке моего детства. Сидел на дуплистом кедровом бревне, смотрел вокруг, вдыхал знакомые запахи и думал, вспоминал свое уже стареющее былое. Прежде всего рыбачьи зори вспоминал, и в первую очередь ту из них, которая со множеством прожитых лет ничуть не потускнела. А была она в какой-нибудь сотне метров от дуплистого кедрового бревна, на котором сидел.
…Весенняя вода невысоко залила на низких берегах густые щетки трав, и вся рыба ринулась туда, но взять ее там было очень трудно. Поймаешь за зорьку на ушицу — и все, хотя бывали условия похуже, а лавливалось.
…Чуть светало. По крыше коровьей стайки, на сеновале которой я ночевал, шуршал мелкий затяжной дождик, вдоль огородных грядок улеглись марлевые полоски тумана, от сырости увлажнились и огрубели брезентовые штаны и отцовская парусиновая рубаха. Так не хотелось вылезать из-под изодранного, но теплого ватного одеяла, да уже тихо ходила в огороде по бороздам, набросив на голову и плечи углом сложенный мешок, мать, и уже дымилась труба летней кухоньки с грубым горбыльным навесом, и уже погнали по улицам коров счастливые соседи…
Позавтракав стаканом кипятка на чаге, аккуратненькой пластинкой хлеба и зеленой пухлой котлетой из лебеды, я ухватил под мышки связку удочек, засунул в карман банку с червями, прикрылся дырявым отцовским дождевиком и замесил босыми ногами скользкую грязь по своей заветной рыбачьей тропе. Мой колышек с вечерней отметкой уровня воды в заливе оголился на десяток сантиметров, а знал я, что при таком резком обмелении рыба с невысоких и недолгих разливов торопится загодя уйти, и в первую очередь — рыба крупная. Взбодрившись надеждой на хороший клев, я наловил раков, опасаясь, что не хватит червей, сколотил из двух плавающих у берега бревен плотик и отплыл на нем через хлопья тумана к противоположному низкому берегу, вздрагивая от промозглой сырости.
Была там длинная узкая старица, вытянувшаяся вдоль залива метров на двести и соединявшаяся с ним при невысокой воде узкой, глубокой и короткой проточкой. Прикинув, что теперь солидная рыба спешит в залив именно через эту проточку, я примостился у нее, размотал леску, замерил глубину на длине заброса, наживил один крючок червяком, другой — раковым хвостиком… Не успел забросить, как поплавок лихо задергался и исчез… На крючках оказалось по хорошему карасю — два сразу!
…Такой клев, живи хоть век, не забывается. Я выуживал из воды отборно крупных карасей одного за другим и свою пятую удочку стал разматывать только через час после первой, потому что не оставляли те караси свободных минут. Были и косатки, и верхоглядики, и килограммовые сазанчики да сомики; цеплялись, зля меня, коньки, чебаки, «красноперки» и прочая по тому клеву чепуха (о которой мечтал вчера лишь). Но особенно радовали караси. Не было среди них легче полукилограмма, попадались чаше всего по кило — на длину полных трех моих ладоней. И до потери дыхания радовали настоящие богатыри сазаньей стати и крепости.
Забросив, наконец, пятую удочку, я оглянулся назад и ликующе оторопел — на мокрой траве между мокрых кочек прыгало и ворочалось около трех десятков большущих карасей да еще примерно столько же другой рыбы. А клев разгорался пуще, и замечал я, что день начался без зоревого полыхания, а серо и угрюмо, что дождик все сыплет и сыплет и весь я уже мокрый и продрог… И только подумал, как обрадую столь обильным уловом и мать, и сестер, и соседей, как услышал с другого берега девчоночий голос: «Сергей, поймал что-нибудь?» Там стояла старшая сестра Зоя. И ответил я с достоинством: «Поймал… Только налови мне раков да плыви ко мне на лодке… Попроси у Храмовых».
Нагрузив Зою карасями — сколько могла она унести, круто согнувшись, стал рыбачить спокойнее. Сидя на мокром корче, я выволакивал карасей и другую рыбу не реже прежнего, но с другим наслаждением. С горделивым чувством одолевал упругую силу очередного «лаптя» своей грубой силой без какой-либо церемонии осторожного вываживания, а выбросив его на берег или прямо на колени, замирал в восторге от того, как вздрагивает он, как бьет мои ноги или мнет траву, ослепляя ту траву и меня своим блеском, как шлепает белой хрящеватой трубкой рта, пытаясь выбросить крючок. И попробуй удержи его, чтоб вынуть тот крючок: широк, стервец, в боках, здоров и скользок! Пляшет! Поводит крепкой перламутровой кольчугой! А плотное тело в броневой чешуе такое холодное и такое живое. И нет в нем ни намека на сдачу победителю: он все прыгает и прыгает, и шлепает хвостом, что-то коротко немо вскрикивает, и как будто горестно плачет по своей свободной стихии. На миг поднимается во мне жалость к нему, но… исчезли два поплавка, а одно тальниковое удилище потянуло в воду.
