После превращения руководства ПАСВ в правящие элиты Сирии и Ирака, перспективы создания общеарабского государства становились все более сомнительными.[154] Попытка создания коалиции «левых» в Сирии и Ираке вылилась в непрекращавшееся межпартийное соперничество, принимавшее форму противоборства различных политических течений, групп и лиц в рамках фронта «левых сил». Регионалистские тенденции начинали проникать и в саму ПАСВ. Изначально единая партия раскалывалась на две фракции: сирийскую и иракскую, которые стали функционировать фактически самостоятельно, хотя каждая из них считала себя вправе говорить и действовать от имени всего баасистского движения, продолжая трактовать ситуацию разделения на региональные организации как временную.[155]
Принятые в 70-х гг. ХХ в. конституции Сирии и Ирака демонстрировали движение каждого из уже самостоятельных баасистских партийных образований по пути легитимации собственной власти и созидания независимых национальных социально-политических пространств. Довольно глубокие, хотя и не коренные социальные преобразования в обеих странах сопровождались широкими кампаниями по идеологизации масс, укреплением авторитарных военно-политических режимов, созданием государственно-бюрократических аппаратов управления во главе с харизматическими лидерами-президентами – Х.Асадом в Сирии и С.Хусейном в Ираке. В обоих государствах идеологическая концепция баасизма вытеснила все другие теории на периферию общественного сознания и утвердилась в качестве господствующей, причем фактическая монополия ПАСВ на власть объявлялась политическими лидерами гарантией обеспечения национального единства. Однако если Х.Асад, при сохранении доминирующей роли Баас, тем не менее, допустил функционирование в Сирии других партий в рамках Прогрессивного Национального Фронта (ПНФ)[156], то при режиме С.Хусейна существование легальной оппозиции стало невозможным, а созданная структура общегосударственных органов и учреждений способствовала гомогенизации политического пространства и установлению в стране личной диктатуры.[157] Следует, впрочем, отметить, что апология партийного начала в Сирии и, в особенности, в Ираке вовсе не исключала опоры правящей элиты на армию и разветвленную систему спецслужб, что превращало насилие в основное средство сохранения власти.[158]
В организационных структурах ПАСВ постепенно сформировывалась разветвленная бюрократия, региональное руководство представляло собой замкнутую политическую элиту, разделенную на ряд групп, члены которых к тому же были связаны родственными и клановыми связями.[159] Вместе с тем правящие элиты, при очевидном прагматизме внутри– и внешнеполитических акций, считали необходимым сохранение социалистической риторики, которая оставалась основным средством легитимации режимов. Единство арабской нации также продолжало декларативно рассматриваться как исторический императив, а идея незавершенности процесса национального возрождения приобретала новые нюансы в связи с постоянно меняющимся международным контекстом и продолжала оставаться в активе партийных лозунгов.
Специфический вариант «государственного социализма национального типа» был утвержден в официальной идеологической доктрине Туниса, где основой политических, социально-экономических и культурных преобразований явилась доктрина «дустуровского социализма» («тунисской конкретизации всеобщих принципов социализма»), представленная президентом страны Х.Бургибой (лидером партии Новый Дустур), с 1956 г.[160] занявшей монопольное положение в стране и декларировавшей необходимость политической модернизации.[161] Х.Бургиба считал возможным построение социализма в Тунисе путем последовательного проведения реформ, выступая в первую очередь за «демократизацию» местного управления, легализацию профсоюзов, постепенное ограничение частной собственности и капиталистических отношений. «Конституционный социализм» Х.Бургибы не требовал превращения государственного сектора в главный фактор экономического развития, допускал свободу рыночных отношений под государственным контролем, элиминировавшим появление монополий.
Как и большинство арабских социалистов, Х.Бургиба делал акцент и на специфике своей политической доктрины[162], подчеркивая приверженность исламу. Ряд социальных реформ представлялись элитой как санкционированные Кораном и соответствующие предписаниям священных текстов. Однако Социалистическая дустуровская партия проповедовала идею национального просветительства и рационалистической интерпретации ислама.[163] Тунисский президент выступал как светский и духовный глава мусульман и широко пользовался возможностями, которые открывал мусульманский модернизм для освящения чисто светских программ развития, проведения социальных реформ и мобилизации населения.
Таким образом, на примере Египта, Алжира, Сирии, Ирака и Туниса 50 х – 70-х гг. ХХ в., когда «левые» в этих странах были широко представлены на разных уровнях власти, в том числе на самом верхнем ярусе правительственной и партийной иерархии, можно проследить, как оформлялись теории «государственного социализма национального типа».
На этапе становления «революционного национализма» сама концепция «третьего пути» стала ассоциироваться с идеей «неимпортированного социализма», популяризированной в широких массах. «Арабский социализм» стал важным инструментом политической борьбы и на некоторое время превратился в господствующее течение политической мысли.[164] Теоретические разработки арабских социалистов и мероприятия, проводившиеся ими, оказались во многом сходны с опытом европейских и русских «левых». Однако в период формирования арабской «левой мысли» коренным образом изменился сам характер эпохи, что решающим образом отразилось на всех общественных процессах и социальных явлениях и не могло не оказать влияния на трансформацию «левых взглядов». Кроме того, арабские страны объединяло колониальное и полуколониальное прошлое, поэтому либерализм подвергался критике в первую очередь как угроза неоколониальных установок, как неприятие «вестернизации», а консерватизм ассоциировался с политическим коллаборационизмом.
Вместе с тем, практика вступления на путь «левой» политической ориентации зачастую опережала теоретическое осмысление этого пути. «Арабский социализм» как идеология нуждался в философском фундаменте и стратегии развития, что закономерно заставило «левых» теоретиков коррелировать свои социалистические воззрения с национальной традицией, органично использовать традиционные институты в процессе политической модернизации. Концепция «особого пути», в свое время выдвинутая «левыми» в России, оказалась не менее актуальна и для арабских социалистов. Стремление независимых государств выработать свою идеологию на базе национальной культуры, необходимость легитимации власти и завоевания лояльности населения по отношению к экономическим преобразованиям заставили «левых» с особым вниманием относиться к специфике арабского социума, в котором этнические и племенные связи нередко оказывались важнее «классовых» отношений, а реальная власть находилась в руках традиционной элиты.
Кроме того, ни одна политическая партия или организация не могла претендовать на сколько-нибудь весомую роль в арабском мире, не говоря уже о руководстве массами, не принимая во внимание глубокую религиозность широких слоев населения, без поддержки которых общественная перестройка оказывалась невозможной. Выбор ислама в качестве идеологического источника был характерен для всех арабских политиков, а изначальная многозначность коранических айятов давала имманентную возможность служить интересам самых разных, зачастую противоположных политических течений, как «левых», так и «правых». Теоретики государственного социализма рассматривали ислам в первую очередь как всеобъемлющий комплекс предписаний социально-политического, а не религиозного и ритуального порядка. В доктринах арабских социалистов-государственников ислам становился основой национальной консолидации, одним из факторов формирования социального пространства и эффективным орудием манипуляции массовым сознанием. В период формирования «левых» режимов идеологизация и политизация ислама неизбежно усиливалась. Ислам стал действенным средством осуществления диалога элиты с массой, а широкое применение иджтихада («толкования») открыло безграничные возможности сакрализации светских решений по общественным проблемам.
Тем не менее, в теоретических разработках и практических шагах арабских социалистов-государственников религия выполняла важную, но второстепенную функцию, исламские ценности рассматривались лишь как один из источников социалистической идеи. С целью нейтрализации влияния улемов, «левые» идеологи отстаивали секуляристские принципы. Секуляризм, как совокупность идей, суть которых – освобождение государства, общества, личности от господства духовенства, признание равноправия всех конфессий, отделение религии от политики, был результатом модернизации «левого типа». Тезис о главенстве языковой общности над религиозной послужил началом процесса «вытеснения» исламского мировоззрения светской идеологией арабского национализма. Однако, осознавая невозможность абсолютной секуляризации арабского общества, «левые» выступали в первую очередь за ограничение влияния религии на политические процессы. В 50-60-е гг. ХХ в. в арабских странах «соцориентации» были проведены реформы в области народного образования, судебной практики, статуса исламских институтов, значительно ослабившие позиции мечетей в государственном организме. Религия была вытеснена или почти вытеснена из политики и административной практики большинства государств «соцориентации», утрачивая значение единственного регулятора социальных отношений и все больше уступая это место идеологии. Национализм рассматривался если не как альтернатива религии, то, во всяком случае, как эквивалентная ей система духовных ценностей.[165]
