Златоуст и др.). Наиболее подробно развивает эту мысль святой Кирилл Александрийский в «Слове на исход души», печатаемом в Следованной Псалтири. Картинное изображение этого пути представлено в житии преподобного Василия Нового (X век), где явившаяся усопшая блаженная Феодора рассказывает, что она видела и испытала после своего разлучения с телом. Повествования о мытарствах также можно найти в книге «Вечные загробные тайны» (читая эти рассказы, надо учитывать, что в них много образного, потому что фактическая обстановка духовного мира совсем не похожа на нашу).
Подобная встреча с поднебесными духами злобы описана К. Икскулем, повествование которого мы начали несколько выше. Вот что произошло после того, как два Ангела пришли за его душой. «Мы стали быстро подниматься вверх. И по мере того как мы поднимались, моему взору открывалось все большее и большее пространство, и, наконец, оно приняло такие ужасающие размеры, что меня охватил страх от сознания моего ничтожества перед этой бесконечной пустыней. В этом, конечно, сказывались некоторые особенности моего зрения. Во-первых, было темно, но я видел все ясно (следовательно, зрение мое получило способность видеть в темноте); во-вторых, я охватывал взором такое пространство, которое, несомненно, не мог бы охватить моим обыкновенным зрением.
Идея времени погасла в моем уме, и я не знаю, сколько мы еще подымались вверх, как вдруг послышался сначала какой-то неясный шум, а затем, выплыв откуда-то, к нам с криком и гамом стала приближаться толпа каких-то безобразных существ. «Бесы!» – с необычайной быстротой сообразил я и оцепенел от какого-то особенного, неведомого мне дотоле ужаса. Окружив нас со всех сторон, они с криком и гамом требовали, чтобы меня отдали им, они старались как-нибудь схватить меня и вырвать из рук Ангелов, но, очевидно, не смели этого сделать. Среди этого невообразимого и столь же отвратительного для слуха, как сами они были для зрения, воя и гама я улавливал иногда слова и целые фразы.
– «Он наш: он от Бога отрекся», – вдруг чуть не в один голос завопили они и при этом уж с такой наглостью кинулись на нас, что от страха у меня на мгновение застыла всякая мысль.
– «Это ложь! Это неправда!» – опомнившись, хотел крикнуть я, но услужливая память связала мой язык. Каким-то непонятным образом мне вдруг вспомнилось ничтожное событие, относившееся к моей юности, о котором я, кажется, и не мог вспомнить.
Мне вспомнилось, как еще во времена моего учения, собравшись однажды у товарища, мы, потолковав о своих школьных делах, перешли затем на разговор о разных отвлеченных и высоких предметах – разговоры, какие велись нами зачастую.
– Я вообще не любитель отвлеченностей, – говорил один из моих товарищей, – а здесь уж совершенная невозможность. Я могу верить в какую-нибудь, пусть и не исследованную наукой, силу природы, то есть я могу допустить ее существование и не видя ее явных проявлений, потому что она может быть очень ничтожной или сливающейся в своих действиях с другими силами и оттого ее трудно уловить; но веровать в Бога как в Существо личное и всемогущее, верить – когда я не вижу нигде ясных проявлений этой Личности – это уже абсурд. Мне говорят: «Веруй». Но почему должен я веровать, когда я одинаково могу верить и тому, что Бога нет. Ведь правда же? И, может быть, Его и нет? – уже в упор ко мне обратился товарищ.
– Может быть, и нет, – проговорил я.
Фраза эта была в полном смысле слова «праздным глаголом»: бестолковая речь приятеля не могла вызвать во мне сомнений в бытии Бога. Я даже не особенно следил за разговором – и вот теперь оказалось, что этот праздный глагол не пропал бесследно, мне надлежало оправдываться, защищаться от возводимого на меня обвинения… Обвинение это, по-видимому, являлось самым сильным аргументом моей погибели для бесов, они как бы почерпнули в нем новую силу для смелости своих нападений на меня и уж с неистовым ревом завертелись вокруг нас, преграждая нам дальнейший путь.
Я вспомнил о молитве и стал молиться, призывая на помощь тех святых, которых знал и чьи имена пришли мне на ум. Но это не устрашало моих врагов. Жалкий невежда, христианин лишь по имени, я чуть ли не впервые вспомнил о Той, Которая именуется Заступницей рода христианского.
Но, вероятно, горяч был мой призыв к Ней, так преисполнена ужаса была моя душа, что едва я, вспомнив, произнес Ее имя, как вокруг нас вдруг появился какой-то белый туман, который и стал быстро заволакивать безобразное сонмище бесов. Он скрыл его от моих глаз, прежде чем оно успело отделиться от нас. Рев и гогот их слышался еще долго, но по тому, как он постепенно ослабевал и становился глуше, я мог понять, что страшная погоня отставала от нас.
Испытанное мною чувство страха так захватило меня всего, что я не сознавал даже, продолжали ли мы и во время этой ужасной встречи наш полет или она остановила нас на время; я понял, что мы движемся, что мы продолжаем подыматься вверх, лишь когда предо мною снова разостлалось бесконечное воздушное пространство.
Пройдя некоторое его расстояние, я увидел над собой яркий свет; он походил, как казалось мне, на наш солнечный, но был гораздо сильнее его. Там, вероятно, какое-то царство света. Да, именно царство, полное владычество Света, – предугадывая каким-то особым чувством еще не виденное мною, думал я, – потому что при этом свете нет теней. «Но как же может быть свет без тени?» – сейчас же выступили с недоумением мои земные понятия.
И вдруг мы быстро внеслись в сферу этого Света, и он буквально ослепил меня. Я закрыл глаза, поднес руки к лицу, но это не помогло, так как руки мои не давали тени. Да и что значила здесь подобная защита!
Но случилось иное. Величественно, без гнева, но властно и непоколебимо сверху раздались слова: «Не готов!» И затем… затем мгновенная остановка в нашем стремительном полете вверх – и мы быстро стали опускаться вниз. Но прежде чем покинули мы эти сферы, мне дано было узнать одно дивное явление. Едва сверху раздались означенные слова, как все в этом мире – казалось, каждая пылинка, каждый самомалейший атом – отозвалось на них своим изволением. Словно многомиллионное эхо повторило их на неуловимом для слуха, но ощутимом и понятном для сердца и ума языке, выражая свое полное согласие с последовавшим определением. И в этом единстве воли была такая дивная гармония, и в этой гармонии столько невыразимой, восторженной радости, перед которой жалким бессолнечным днем являлись
