Кастанеда попросил нас составить стулья в круг таким образом, чтобы спинки были внутри, а мы сидели, отвернувшись друг от друга.
По его команде мы закрыли глаза и провели небольшую практику осознавания состояний. После чего Карлос стал медленно считать в обратном порядке от ста до единицы. В этот промежуток времени мы должны были позволить мыслям и воспоминаниям свободно приходить к нам. Задача заключалась в том, чтобы вспомнить какой-нибудь один фрагмент прошлого, когда нам нужно было сделать важный выбор. Но воспоминание это должно было прийти само собой, усилий делать было нельзя.
Я расслабился и стал слушать голос Кастанеды. Какие-то мысли проходили сквозь меня, но, как назло, мне не удавалось погрузиться в прошлое. Вспоминать что-то специально не разрешалось условиями медитации (я уже не рисковал нарушать правила, чтобы не стать гадальщиком). Так что я просто слушал его голос.
Сотня уже потеряла половину, и я думал, что эта медитация так и пройдет мимо меня. Но тут Кастанеда произнес:
— Тридцать.
И я вспомнил. Тридцать — таков был номер дома, в котором жила влюбленная в меня девушка. То есть, я думал, что она была в меня влюблена. Я не мог этого знать: она была немая. Ее звали Кимберли. Она не ходила в колледж — учителя приходили к ней в дом, а по воскресеньям она ездила в воскресную школу для глухонемых. Каждый раз, когда я шел в колледж (путь проходил мимо ее дома), я неизменно видел ее в окне. Поймав мой взгляд, она улыбалась. И это дало мне повод думать, что я ей небезразличен. Кимберли была очень симпатичной, и, будь она нормальной, я бы невероятно гордился тем, что симпатичная девчонка в меня влюблена. Но внимание со стороны глухонемой рождало во мне комплексы. Я считал себя полным ничтожеством, раз в меня могла влюбиться только глухонемая. И я никому не говорил об этом, хотя мальчишки любят прихвастнуть. Меня очень радовало, что Кимберли тоже не может об этом никому сказать. Тем не менее, мне нравилась ее улыбка в окне по утрам. Несмотря на то, что она вызывала во мне комплексы, я чувствовал, что она дает мне что-то очень важное. Я не знал, что.
Однажды мой приятель Тим Бургон сказал, что родители Кимберли продают дом, так как собираются уехать в Швейцарию. Меня эта новость как громом поразила. Я представил, что иду в колледж утром, но никто мне не улыбается в окне. И жизнь моя сразу стала пустой. В одну из суббот, проходя мимо тридцатого дома, я увидел, что родители Кимберли грузят вещи в машину. Сама она стояла рядом и была какая-то потерянная. Заметив меня, Ким улыбнулась, но улыбка ее выражала уже не спокойствие и дружелюбие, а тревогу и — надежду. Я понял, что должен подойти к ней и что-то сказать на прощание. Она бы меня все равно не услышала, но я знал, что глухонемые умеют читать по губам. Будь я один, я бы обязательно подошел к ней. Но я был вместе с Тимом. И я отвернулся.
— Смотри, Ким машет нам! — приятель дернул меня за рукав. — Пойдем, попрощаемся с ней. Хорошая девчонка, мне жаль, что они уезжают.
Мы подошли. Тим сказал ей несколько теплых слов — я не ожидал от него такой душевности. А я просто стоял рядом и улыбался. Кимберли была очень довольна, что мы попрощались с ней. И у меня на душе тоже стало легче. Я сделал все правильно. Но это был не мой выбор.
— Один, — ворвался в сознание голос Кастанеды, и воспоминание исчезло.
Мы снова сели лицом в круг. Говорить никому не хотелось: опыт каждого участника группы был слишком интимным.
— Итак, вы столкнулись со своим подлинным сознанием, — негромко заговорил Карлос. — Оно проявилось в виде воспоминания ситуации, когда вам нужно было сделать выбор. Порыв, который вы испытали, столкнувшись с этим выбором, и есть ваше Намерение. Теперь вы можете ставить Силе условия — главное, чтобы они совпадали с вашим намерением. А уж благим оно будет или эгоистичным, покажет последующее за этим испытание Силы.
Я прощаюсь с той частью группы, которая не намерена открываться Силе прямо сейчас. У вас есть ровно одна минута, чтобы покинуть аудиторию.
И Карлос посмотрел на часы. Когда он поднял голову, в помещении осталось три человека: я, Касси и Рудольф. Я не сомневался, что Рудольф останется: это был упертый утопист, мечтающий вернуть немецкой нации ее древний воинственный и благородный дух. Его настроения можно было бы назвать фашистскими, не обладай Рудольф добрейшим сердцем и потребностью в жертвенности. Неожиданностью для меня было то, что и Касси решилась открыться Силе. По-видимому, я сильно ошибся в ней, только не мог понять, с какой стороны. То ли она намного глупее, чем кажется, и не воспринимает происходящее всерьез, а просто хочет подольше помозолить Кастанеде глаза. То ли наоборот, девушка гораздо умнее, и они с Карлосом ведут какую-то свою игру.
Тут я поймал на себе взгляд Кастанеды. Он смотрел на меня с упреком. И я понял этот упрек. Его взгляд словно говорил мне: ты пытаешься определить мотивы других людей, а самое важное для тебя в эту минуту — понять, почему остался ты.
— Не позволяйте мирскому сознанию снова брать верх над духом, — медленно произнес Кастанеда. — Иначе оно исказит ваше намерение.
— Ритуал, во время которого вы откроетесь Силе и предложите ей свои условия, называется Танцем Солнца. Но к танцу — ритмичному движению под музыку — это не имеет никакого отношения. Вам вообще не придется как-либо двигаться.
Ритуал этот довольно жесток. Индейские маги заставляют неофита истязать себя физически. Боль позволяет ему приблизиться к Силе. Но на моем семинаре не будет физических истязаний. — Кастанеда сказал это, сделав акцент на слове «физических». — Для того чтобы открыться Силе, вы воспользуетесь воспоминанием о боли.
Практика состоит из трех этапов. На первом этапе вы должны вспомнить или вообразить что-то, что принесло бы вам нестерпимую физическую боль. Именно физическую, а не эмоциональную или нравственную. Подумайте, что бы это могло быть.
Затем вам нужно представить, что всю оставшуюся жизнь вы будете вынуждены терпеть эту боль — периодически или постоянно. До самой смерти. Без надежды на избавление.
И третий, заключительный этап ритуала — вы должны сформулировать условия, при которых вы бы добровольно согласились прожить остаток жизни с такой болью.
Как видите, практика довольно проста. Она проходит полностью в сфере воображения. Но помните о том, что миры, которые мы создаем в своем воображении, не менее реальны, чем тот, который мы видим и осязаем.
* * *
Слегка размявшись (мы повторили весь комплекс упражнений, которыми сопровождалась практика осознавания действий), мы снова сели в круг, спиной друг к другу. Кастанеда снова начал считать от ста до единицы.
Я стал думать о физической боли. Я знаю об этом очень мало: детство и юность моя прошли в спокойной, безопасной обстановке. Мальчишкой я много дрался, но в драках чувствовал азарт, а не боль, иногда — обиду (если в драке побеждал не я). Дома меня не били, я не попадал в аварии, со мной не случалось ничего, приносящего сильную боль. Поэтому вообразить себе какое-то истязание, при котором мне было бы невыносимо больно, я не мог.
И я тогда стал думать о смерти. Я вообще-то не боюсь смерти. Я боюсь лишь понимания того, что смерть пришла. Всякий раз, когда мне приходилось задумываться о том, какой бы смертью я хотел умереть, я решал, что лучше всего погибнуть неожиданно, так, чтобы я и заподозрить не успел, что это конец. Слушая голос Кастанеды, я задумался, почему я так боюсь осознания смерти. И я представил, что смерть вот-вот наступит, и я об этом знаю. Не знаю, было ли дело в том, что Карлос снова погрузил нас в гипноз, или же я дал волю воображению, но я мгновенно ощутил физически, как больно осознавать свою смерть. У меня онемели ноги по щиколотку, а все, что выше, сразу заболело. Очень сильно. Но самое страшное, что эта боль была во мне единственным признаком жизни. И боль отступала — вместе с жизнью.
Там, где не было боли, не было и жизни. Мне одновременно хотелось и задержать боль, и освободиться от нее.
Огромных усилий мне стоило открыть глаза, чтобы избавиться от этого наваждения. Я стал ожесточенно разминать ноги, не обращая внимания на других. Наконец мне удалось прийти в себя. Кастанеда продолжал считать — как ни странно, он дошел только до семидесяти.
Он коротко взглянул на меня, и я понял, что должен приступать ко второму этапу. Тяжело вздохнув, я снова закрыл глаза. К моему удивлению, второй этап мне дался легко. Представить, что эту боль мне придется терпеть всю оставшуюся жизнь, оказалось для меня проще простого. Ведь последние минуты перед смертью и есть вся оставшаяся жизнь. Правда, это мучительные, долгие минуты, каждая из которых кажется вечностью.
Значит, в моем случае речь идет не о долгих годах боли, а о нескольких минутах, иными словами — об осознанной смерти. А ради чего я бы добровольно согласился на такую смерть?
