Прошло уже какое-то время с того момента, как я заметил, что люди стали смотреть на меня по-другому. А однажды соседка с нашей улицы остановила меня, чтобы расспросить об успехах в школе. Она погладила мою голову. «Ты стал хорошим мальчиком», — сказала она, протягивая мне конфету. Мне следовало бы удивиться ее словам, но удивления не было. Вместо этого у меня в душе затрепетал слабый огонек признательности. Так проснулось чувство доброты к людям. Я пошел вниз по улице, прошел ворота, ведущие к нашему двору, и направился в парк, где провел большую часть времени. В парке почти никого не было, лишь несколько молодых матерей с детьми в колясках прогуливались по тропинке, вымощенной камнем. Я сел на скамейку под огромным диким орешником и погрузился в долгие размышления по поводу слов той женщины. Часть ее фразы, где она говорила, что я стал хорошим мальчиком, сильно сбивала меня с толку, наводя на мысль, что раньше я хорошим не был. В ее словах таилась не загадка, а осознание чего-то непостижимого и темного во мне. Теперь знакомые взрослые понимали, что я хороший мальчик, и я принимал это. Тем не менее, воспоминание говорило мне о том, что я не всегда был таким. Тюремник — я не мог забыть эту кличку. Иногда кто-нибудь из друзей, с кем мы не виделись долго, еще называл меня так. Что изменилось, и как это странное изменение произошло? Я пришел к выводу, что, возможно, стал «более серьезным», более зрелым с возрастом.
С этой мыслью я и вышел из парка, хотя порой задумывался над тем, а не пошел ли я на компромисс в поиске объяснения, и не продолжить ли искать другие ответы?
Позже, когда я ступил на свой Путь, этот период жизни покрылся для меня некой завесой тайны, и я не мог проработать его ни одной из техник. Будучи одним из членов «церкви» сциоларгии, я смог рестимулировать и перепрожить многие из прошлых воплощений, открывших мне глаза на огромное количество событий из прошлого, однако этот период так и остался в тени. Разбуженная способность заново просматривать многие периоды в своей жизни давала мне возможность глубже проработать тот загадочный период, и я все больше хотел прояснить его для себя. Возможно, во мне, в глубине остановленного памятью времени, так и остался тот озлобленный мальчик, пропитанный ненавистью и желанием насильно заставить людей подстроиться под свое восприятие мира? Во мне между собой пересеклись два противоположных периода жизни — период, когда я был злым, и время, когда я считал себя добрым. И в обоих периодах люди подтверждали мою правоту своими действиями…
По окончании очередного дня «Интенсива», когда другие участники извивались в котле зависти, нетерпения и ненависти, когда возможность стать просветленными у них сводилась почти к нулю, ко мне неожиданно вернулось то воспоминание из детства, случай, изменивший всю мою жизнь.
Я видел его образы так же близко, как свою ладонь, отчетливо и ярко видел людей, участвовавших в том переживании, выражение их лиц, их эмоции, которые я безошибочно распознавал, и свое собственное преображение, стоящее в центре того алхимического события. Я снова в деталях вспомнил тот случай из прошлого, который, наконец, превращался в цельную, полностью осознаваемую картину. И сейчас, к середине игры жизни я, хотя и пропитанный цинизмом критичного восприятия действительности, должен признать существование ангелов. Да, ангелов, и мне не стыдно говорить об этом. Легким прикосновением руки ангел вывел меня из темноты на светлую сторону жизни.
Мне было тогда то ли девять, то ли десять лет, я точно не помню. Я ходил в начальную школу, где на тот момент было четыре класса образования. Декабрь только наступил, и мать, получив зарплату, пошла на лесной склад в конце улицы, чтобы заплатить за уголь и древесину для отопления. Днем мы замерзали, а под вечер мама бросала в огонь несколько старых газет, чтобы хоть немного отопить кухню, где мы проводили большую часть времени. Она просила меня не отходить от нее далеко, в случае, если ей что-нибудь понадобится.
Шел небольшой снег. Перед лесным складом столпились водители вагонеток, перевозивших топливо, и группа наемных албанцев, пиливших деревья и бросавших лопатами уголь в складские подвалы. Я увидел издали свою мать и какого-то человека, вокруг которого стояла группа албанцев и кучеров. Он отличался ото всех своей внешностью и одеждой. На нем были хорошо выглаженный серый костюм, галстук и кожаные ботинки с резиновыми галошами поверх них. Это был сорокалетний хорошо выбритый мужчина с седеющими волосами. Он выглядел как настоящий джентльмен среди такой группы. Ворот пиджака сзади был поднят вверх, чтобы туда не попадал мокрый снег. В какое-то мгновение, пока я рассматривал его среди этой группы неопрятно одетых людей, мне показалось, что он вообще попал сюда случайно.
Мама стояла по другую сторону ворот лесного склада. Перед входом в него образовалась слякоть, повсюду были грязные лужи и конский навоз. Мама рыдала. От холода ее лицо посинело, она прятала руки в рукава своего старого пальто, губы были некрасиво искривлены, напоминая о том, что ее верхняя челюсть уже не досчитывается нескольких передних зубов. Она выглядела ужасно. На голове ее был повязан выцветший шерстяной шарф, который закрывал уши от холода. Если бы не ее горький плачь, мне стало бы стыдно за такой вид, однако ее несчастное лицо заставило меня ринуться к ней в тот же миг.
— Что случилось?
Лицо мамы сморщилось еще сильнее, глаза зажмурились, и по голубеющим щекам покатились свежие слезы.
— Ничего, сына…
— Скажи, что не так?..
— Ничего, не волнуйся.
Я предчувствовал огромную беду, что-то темное, большое и опасное, так как обычно мама была общительной и даже в трудные моменты могла сдерживать себя, чтобы не рассказать кому-нибудь о своих проблемах и не снять с себя эту ношу.
Мой страх перерос в отчаяние:
— Скажи, ради Бога, что случилось?!
Ее лицо приняло выражение бесконечного смирения:
— Видишь там вот этого мужчину? — Она показала на группу людей, по другую сторону склада, и я, не сомневаясь, понял, что она говорила о джентльмене, примеченном мной ранее. — Когда я расплачивалась за горючее, то дала ему на пятьсот динаров больше, чем следовало. А потом, уже на улице, поняла свою ошибку. Я попросила его вернуть мне деньги, но он не захотел их отдавать. Даже видя, как я бедна, она забрал наши пятьсот динаров. — Она немного помолчала, а потом, словно смирившись с судьбой, добавила: — Вот так обращаются с незащищенными женщинами…
В этом и заключалась огромная мамина беда. Забрать одну пятую часть зарплаты матери означало лишить ее и нас еды, но куда обиднее воспринималась мысль о несправедливом отношении к нам. Я разрывался от гнева. Сжав зубы, я поклялся, что подкараулю этого мужчину в темном переулке и размозжу ему голову грязным булыжником. Я уже почти мог наблюдать его окровавленное лицо в луже. Но тут меня настигла мысль, что я еще слаб для такой праведной мести, и одолело чувство бессильного горя. Я понимал, что наказать мошенника выше моих сил, что это очень отличается от избиения сверстника на улице. Я не знал, что тоже плакал, пока мать не начала вытирать мне слезы влажным платком. Мужчина продолжал разговаривать с группой людей, то и дело, однако, поглядывая на нас.
Должно быть, он увидел, как мать вытирала мне слезы, несмотря на то, что на улице стоял сумрачный зимний полдень. Мать взяла меня за руку и сказала:
— Не плачь, сына. Мне и так трудно…
Внезапно напрямик, не обращая внимания на грязные лужи и конский навоз, к нам подошел тот самый мужчина и незатейливо протянул матери банкноту в пятьсот динаров.
— Мадам, — обратился он к ней глубоким благородным голосом, — вы ошиблись, поверьте мне. Но вот ваши деньги. Знайте, у меня такой же сынишка сидит дома…
Тогда, среди мокрого снега, грязи, холода и острого запаха конской мочи на меня снизошло солнце. Однако мать ответила на этот поступок совершенно неожиданно. Она выхватила деньги, сунула их в карман пальто и победным голосом заявила:
— Ага, неужели?! Совесть заела, отобрал деньги у моих детишек и теперь решил раскаяться?! Как тебе не стыдно?!!
Я уже хотел было попросить мать замолчать, — а вдруг мужчина решит отобрать эти деньги? — однако он опередил меня. С печальным выражением на лице он сказал:
— Мадам, это вы допустили ошибку, — развернулся и, не останавливаясь, пошел по лужам до самого домика, где расплачивались за топливо.
Мать, держа мою руку в кармане, чтобы согреть, повела меня домой. Она не замолкала всю дорогу, пока мы шли до дома, который находился в двухстах метрах:
— Вот, сам видел, какими бывают люди. Запомни это, сына. Иногда совесть говорит с ними… иногда им стыдно…
Я был рад тому, что мы избежали катастрофы, что нам будет тепло в доме, что мы не будем голодать. Чтобы отпраздновать счастливый итог инцидента, мать растопила печь на кухне припасенными дровами, и вскоре приятное тепло и запах жилого уюта наполнили дом спокойствием. Мать уселась за стол и начала проверять расходы за тот месяц в старой записной книжке. Довольно вздыхая, она явно испытывала облегчение от такой счастливой концовки дня. Я взял пуговицы и начал играть ими в футбол на кухонном полу. Вечер заканчивался самым приятным образом. Вдруг мать взвизгнула в отчаянье. Обычно от нее можно было услышать такое, только когда она разбивала стакан или тарелку. Задыхаясь, она выкрикнула:
