Ознакомительная версия.
Но правящие классы римского общества, римские граждане, все же, как мы заметили, были действительно «гражданами», т. е. горожанами – и в городских условиях не все виды суеверия находили для своего питания одинаково благоприятную почву. Таким образом, если мы, обращаясь к ближайшей нашей теме, возьмем отдельные фантастические представления, из которых впоследствии соткался отвратительный образ ведьмы, и проследим их отражение в римской литературе и в жизни, то мы получим следующие результаты.
Если бы образованному римлянину последних веков империи пришлось встретиться с рассказами о ведьмах, то он не нашел бы здесь почти ничего такого, о чем бы ему и раньше не случалось слыхать и читывать множество раз. Ведьмы – колдуньи, изводящие своими чарами людей и животных, напускающие бури и град, вынимающие при помощи заклинаний молоко у коров и т. п., – но кто же в Римской империи не видывал своими глазами колдунов? Деревня издревле трепетала перед arioli, умевшими наводить и отводить тучи, а в городах в языческое время империи профессия магов была представлена так серьезно и разнообразно, что добрые люди не знали, куда деваться от всех этих халдеев «математиков» и прочих «лиходеев» (malefici) – общее имя, которым окрестил римский народ всякого рода «волхвов», хотя бы они занимались и разрешенными магическими искусствами. И тот, кто юность свою провел в риторической школе, кто читывал сатиры и эподы Горация или Луканову «Фарсалию», тому вся кухня ведьм, как она описывается, например, в шекспировском Макбете, показалась бы вещью совсем не новой. Он мог бы даже заподозрить – и не без основания, – что главные рецепты этой адской кухни достались ведьмам по наследству от той же Горациевой Канидии или Лукановой Эрих-то, на очаге которых мы уже встречаем и «кости мертвых, отбитые у голодной собаки», и младенцев, вырванных из утробы матери, и «перья совы, напоенные кровью жабы», и позвонки гиены, и змей с ехиднами, и растения, собранные на могилах, и т. д., и т. д.
Но ведьмы изводили людей не только чарами, как Ка-нидия или Эрихто: ведьмы способны были превращаться в зверей и в этом виде нападать на свои жертвы. И тут, однако, не было бы ничего нового для знавшего свою литературу римлянина. Не говоря уже о том, что превращением людей в зверей, в растения и даже в звезды издревле любила заниматься фантазия поэтов – припомним хотя бы одни Овидиевы метаморфозы – даже у более положительных писателей, как у Варрона, «мужа дивной учености», он мог найти сообщения вроде рассказа об аркадцах, «которые, влекомые роком, переплывали некое озеро, превращались там в волков и жили вместе с подобными же зверями в пустыне той страны». Варрон передавал далее и то, что «если они потом не ели человеческого мяса, то через девять лет, переплывши обратно то же озеро, снова превращались в людей». Варрон приводил даже по имени некоего Деменета, «который будто бы, отведав жертвы, которую аркадцы приносили обыкновенно своему богу Ли-кею, закалывая мальчика, превратился в волка и, принявши снова на десятом году человеческий образ, упражнялся в кулачном бою и остался победителем на Олимпийских играх». В известном же произведении Петрония «Пир у Тримальхиона» всякий мог уже найти и эпизод, который на разные лады бесчисленное число раз повторялся в позднейших сказаниях о ведьмах. Некто Ницерос повествует там об удивительнейшем происшествии, случившемся на собственных его глазах. Пустившись ночью на соседскую виллу, чтобы навестить свою возлюбленную, он прихватил с собой гостившего в их доме силача-солдата. Но, когда путь подвел их к могильным памятникам, спутник Ни-цероса остановился, разделся донага и вдруг, скинувшись волком, с воем исчез в лесу. Еле живой от страха, Ницерос добрался до своей знакомой и от нее услышал: «Как жаль, что ты не пришел чуточку пораньше, а то ты бы нам помог. К нам в виллу ворвался волк и, как мясник, принялся резать стадо. Ну, да хоть он и спасся, а все же ему досталось: наш раб дротиком угодил ему в шею». Ницерос опрометью бросился домой. Там, где должна была остаться солдатова одежда, он не увидел ничего, кроме следов крови; дома же он нашел гостя в постели и около него медика, перевязывавшего ему рану на шее.
Полеты ведьм на каннибальские их оргии и на распутство? Что боги могут носить людей по воздуху, не стесняясь «тяжелою природой» человеческого тела, знал всякий, кто читывал Гомера или кто видел на сцене Ифигению. И кто ж не слыхивал про Персея с его Пегасом? Но и помимо этого, уже всякая римская и греческая нянька умела порассказать детям о страшных стригах или ламиях, которые летают по ночам и таскают детей из колыбелей или тихонько выедают внутренности у спящих мирным сном людей, набивая их вместо того всякою трухою. Природа этих стриг была, правда, не очень ясна. Так, рационалистически настроенный Плиний считал их просто за особую породу птиц и только затруднялся, к какому собственно их надо относить семейству. Неисправимый скептик Лу-киан шел еще дальше и видел в них лишь «буку», которого и надобно оставить нянькам. Но очень основательные писатели, как Фест, решали дело в том смысле, что стриги – это «лиходейки», скидывающиеся чем-то в роде птиц. Овидий же и Апулей рассказывали о женщинах, которые летают по ночам не как вампиры, а просто для любовных похождений. Характерно при этом, что поминаемые Апулеем такого рода фессалийские колдуньи свои полеты совершают точь-в-точь как ведьмы – при помощи волшебной мази.
Ведьмы, однако, распутничали не с людьми: любовниками их являлись демоны. И этому рассказу римские граждане нисколько бы не удивились. Свидетельством тому, что бессмертные обитатели нездешнего мира могут вступать в любовные сношения со смертными обитателями земли, являлось все «поэтическое» или «театральное» богословие. Сам Рим разве не признавал своего основателя сыном Марса и дочери царя Нумитора? И в свое очень просвещенное время Юлий Цезарь, не веря, конечно, тут ни слову, мог смело говорить на форуме пред всем народом в надгробном слове тетке: «Род моей тетки с материнской стороны идет от царя Анка Марция, со стороны же отцовской мы состоим в родстве с бессмертными богами: ибо прародительницей нас, Юлиев, является Венера». И народ слушал это, не удивляясь. Сидели же еще во времена Сенеки в Капитолии «такие женщины, которые считали себя любовницами Юпитера, не опасаясь даже и Юноны, обладающей, если верить поэтам, весьма сердитым взглядом». А население греческих и римских вод и лесов – все эти сатиры и фавны, наяды и дриады – разве они ухаживали только друг за другом? Разве юным красавцам и красавицам в лесной глуши не приходилось их очень опасаться? Да и в своих домах с запертыми дверями разве спящим не приходилось терпеть от посягательств каких-то духов, именовавшихся инкубами, ночное посещение которых сопровождалось таким тяжелым состоянием сладострастного кошмара? Те же из образованных римлян, которым приходилось беседовать с бродившими по всей империи кудесниками и прорицателями из Сирии и Иудеи, знакомы были и с проделками обитающих на востоке Ши и lilituv, этих ночных мужчин и женщин, издевавшихся даже над самыми строгими аскетами. «Здравствуй, пророк, как| поживают твои детки?» – насмешливо спрашивает такой дух встретившегося с ним великого пророка. «Какие дети? Я в жизни не знал женщины». – «Так что же из того? Как будто я не пользовалась твоим сном и не родила тебе потомство?» Подобными сказаниями полон был восток империи: к ним с любопытством прислушивался и ее запад. Итак, все те отдельные фантастические представления, которые слиты в образе ведьмы, были вполне знакомы в той или иной форме и окраске и римскому обществу времен империи. Но если мы обратимся к вопросу о степени их интенсивности, об их влиянии на жизнь, то мы увидим, что на различные их группы общество это реагировало очень различно. Вера в действительность колдовства в том виде, как его практиковали особы вроде Горациевой Канидии или Нероновой сотрудницы Локусты, бесспорно являлась принадлежностью чуть не всего римского общества поголовно – от деревенской лачужки до императорского дворца. Больше всего, положим, римляне опасались в колдовской науке того, чего в ней и нельзя было не опасаться: уменья колдунов варить наговорные зелья, готовить pocula, сила которых лежала, конечно, не в одних наговорах. Недаром римский юридический язык злостное колдовство во всех его видах обозначает одним термином veneficium (venenum – яд). Но римляне, несомненно, придавали серьезное значение и многим другим приемам «оперативной магии». Желая погубить Германика, рассказывает нам Тацит, враги его зарывали в его жилище кости и пепел, добытые с кладбищ, надгробные пластинки с его именем, формулы заклинаний «и вообще пускали в ход те средства, которыми, по мнению людей, душа обрекается в жертву подземным божествам». И римские могилы являются убедительнейшим свидетельством, как широко распространен был этот вид суеверия у римлян: новейшие итальянские раскопки открыли в них богатое собрание писем, которые потихоньку подкидывались в гроб покойникам для передачи властям подземного мира. Одни из них содержат в себе проклятия врагам – нередко с чрезвычайно точным обозначением всех частей тела, которые проклинаются, и всех болезней, которыми боги по просьбе пишущего должны поразить указываемое лицо (причем во избежание смешения иногда прибавлялся и его адрес: так, некий Виктор, погребенный на Via Appia, должен был обратить внимание Плутона, «царя всех мертвых и повелителя подземного мира», на проклятого «булочника Пре-зетиция, сына Азеллы, торгующего в Риме в IX квартале», и т. п). Другие из таких посланий содержат в себе, напротив, просьбы, чтобы боги не слушали проклятий, посланных от такого-то или такой-то. Римляне трепетали и «лигатур» – трепетали операций, творившихся над восковым или свинцовым изображением лица, которое колдун хотел или погубить, или воспламенить любовною страстью, или лишить рассудка и т. п. Господствующий и сейчас в Италии страх перед «дурным глазом» тоже в достаточной мере смущал тогда сердца людей (fascinatio). Наконец, поминаемое бл. Августином обычное рассуждение черни «Нет дождя – виноваты христиане» и крики, с которыми она в подобных случаях обращалась к правителям, Tolle magos, tolle sacrilegos1, показывают нам, как крепка была вера в возможность волшебного влияния на погоду. Конечно, не все тут верили всему, и в римском обществе, несомненно, никогда не переводились люди, которые и ничему почти из этого не верили. Но сила этих представлений была вполне достаточна, чтобы приводить в движение те органы, которые общество выработало для своей защиты от преступных членов, чтобы оставить след в законодательстве и в памятниках судебной римской деятельности.
Ознакомительная версия.
