Перекрестился он как-то театрально, небрежно, словно какой-нибудь распущенный итальянский прелат. И я, как какой-нибудь распущенный итальянский прелат, не придал его жесту никакого значения.
Дауд начал разочаровываться в религии, когда учился в американском теологическом колледже. К тому времени как Дауд получил степень магистра в каком-то английском университете, он потерял веру окончательно. Он любил цитировать Габриэля Гарсия Маркеса: «Неверие устойчивей веры, потому что его поддерживает разум». Итак, Дауд больше не верил в Бога, но гордился замечательным знанием Библии; он помнил наизусть огромные куски и мог цитировать их на коптском, арабском и английском. По причинам, которые я не сразу понял, мой приятель всегда носил черные священнические рубашки и большой золотой крест на металлической цепочке.
Несмотря на чрезмерную эксцентричность, в одном Дауд точно соответствовал египетским обычаям — он был противником всего, что предпринимало государство израильтян (название «Израиль» он не употреблял и упрямо называл его «сборище сионистов»); враждебность его распространялась на всех евреев современности, за исключением Эйнштейна и братьев Маркс.[14]
Ко мне он тоже испытывал некоторое недоверие — ведь я часто бывал в Израиле, — но справился со своим предубеждением, поскольку я проводил кое-какие исследования о его прославленном предке по имени Лабиб, сыгравшем важную роль в возрождении коптского языка в качестве разговорного. Мой интерес к коптскому языку и привел меня в семью Дауда, где я с ним познакомился.
Дауду очень хотелось показать мне древнюю восстановленную каирскую синагогу — ее посещение входило в маршрут, который он для нас запланировал.
Однако хотел он этого не из любви к древнееврейскому наследию Египта, а потому, что раньше здесь была коптская церковь. Эту церковь, сообщил мне Дауд, больше тысячи лет назад, в 882 году, купили евреи — за ничтожную сумму в двадцать тысяч динаров.
— Всего-то двадцать тысяч, эфенди, совсем даром. А ведь земля в Каире такая дорогая!
Выкупив церковь, евреи превратили ее в синагогу.
— Какие бессовестные! — негодовал Дауд. — Выжили нас, так же как теперь выживают палестинцев.
От гнева его лицо пошло розовыми пятнышками. Как будто купля-продажа церкви состоялась только вчера — еще одно свидетельство того, что историческая память на Ближнем Востоке не умирает.
— Да ладно тебе, неистовый ты копт. На черта сдалась евреям ваша церковь? Я вообще читал, что копты не могли заплатить налоги и потому были вынуждены продать церковь. Евреи, можно сказать, помогли им выкрутиться.
— Валлах! Еще одна еврейская ложь! — фыркнул Дауд, яростно тряся головой и рассыпая на рубашку новый слой перхоти. — Копты тогда жили очень богато и с налогами вполне справлялись. Они были интеллектуальной и коммерческой элитой Египта — и тогда, и сейчас. Проклятые евреи нас надурили.
День стоял невыносимо жаркий. Мы укрылись в тени синагоги.
— Тут его прятали, — повторил Дауд, указывая пальцем на одну из стен здания. — Тут рос тростник. Тут спрятали пророка Мусу, и потому мы и построили здесь церковь — одну из красивейших на всем Ближнем Востоке.
Дауд обнял меня за плечи и благочестиво произнес:
— Валлах! Муса был великий человек. У него, правда, росли, говорят, рога, как у некоторых евреев. Но он все равно великий человек. Великий пророк. — Дауд криво улыбнулся. — Ему удалось устроить бегство израильтян из фараонова рабства и избавить Египет от всякого еврейского сброда.
Дауд опять помрачнел.
— Беда в том, что они потом вернулись. И осквернили эту клятую церковь. — Он снова с озабоченным видом потрогал крест.
Бегло осмотрев синагогу, мы пошли через Мадинат аль-маута — Город Мертвых, древнее каирское кладбище, которое больше тысячи лет дает пристанище как мертвым, так и живым. Воры, преступники, паломники, чтецы Корана, сторожа могил частенько устраивали себе жилье прямо в склепах, а в последние десятилетия к ним присоединились сотни тысяч бездомных. Раньше кладбище было в пустыне, за пределами города, но город вырос, окружил его, и сейчас эта обширная территория находится в центре большой, шумной столицы.
Город Мертвых оказался островком относительной тишины. По его улицам бродили кучками черные козы и грязные оборванные дети. Повсюду висели клочья дыма и тумана, скрывавшие гробницы и сами похожие на гробницы, так что оставалось только гадать, какие из них настоящие. Кое-где попадались весенние цветы, тусклые из-за покрывавшей их мелкой белесой пыли.
Дауд хорошо здесь ориентировался. Несясь, несмотря на заметную хромоту, сломя голову, он провел меня по маршруту, охватившему все самые интересные гробницы и мавзолеи.
Коротко рассказав о той или иной гробнице, Дауд тут же тащил меня к следующей. В конце концов он привел меня к сооружению, которое его действительно интересовало. Рядом с каменным чудом средневековой исламской архитектуры, увенчанным куполом — гробницей какого-то забытого поэта или святого, — несколько рабочих возводили вокруг заросшего травой пятачка земли корявую стену из шлакоблоков.
После долгой прогулки по дневной жаре обычно неутомимый Дауд пожаловался на усталость и захотел остановиться и выкурить сигарету. Мы обошли гробницу и сели неподалеку на древние каменные плиты, опоясанные красными и желтыми лишайниками. От гробницы, казалось, веяло холодным смрадом.
Дауд вел себя так, словно бывал здесь не раз.
Строители, судя по цвету кожи, явились сюда с юга Египта, а то и из более южных земель, например, из Судана. Черные, изнуренные люди; на лицах — выражение абсолютной безнадежности. Настолько раздавленные тяжестью жизни, что не поздоровались с нами и даже не обратили на нас внимания. Из низкого проема в стене гробницы появилась женщина. Она улыбнулась Дауду как знакомому. Женщина несла, прислонив к округлому бедру, алюминиевый поднос, на котором я разглядел несколько стаканчиков с золотистыми ободками и кучку самодельных папирос. Она поставила поднос на землю, подняла с земляного очага закопченный чайник и принялась разливать чай — крепкий до черноты, как принято в южном Египте. Потом стала обносить строителей: каждый получил стакан чая и папиросу.
Рабочие уселись на корточки в тени стенки, которую строили, и закурили. К запаху дыма от очага примешался свежий дух гашиша.
— Притон наркоманов, — ухмыльнулся Дауд, показывая черные зубы. — Они строят для этой вдовы стену, а она расплачивается чаем, наркотой и не знаю еще чем. Странное место — Египет. Наши прекрасные законы запрещают выращивать табак — никто не знает почему, — и каждый год нам приходится ввозить миллионы тонн табака, но гашиш может выращивать у себя на заднем дворе любой бездельник. Эта вдова — Мариам — тоже его выращивает и продает.
Один из рабочих взял барабан и стал выстукивать сложный пульсирующий африканский ритм. Дауд позабыл об усталости и начал исполнять какой-то нескладный танец в стиле диско. Похоже, у Рикки Гервайса[15] появился серьезный конкурент. Никогда не видел такого странного танца: Дауд подскакивал, вращал глазами, с жаром крестился и отвешивал глубокие поклоны в сторону заходящего солнца. Рабочие почти не обратили на него внимания.
Немного погодя Мариам вернулась к себе в склеп, а потом вышла, накинув поверх длинного поношенного хлопкового платья разноцветную шаль с блестками. Она подошла, встала прямо передо мной и, улыбаясь, тоже начала танцевать. Вдова соблазнительно извивалась, а Дауд пожирал ее глазами. К явному ее неудовольствию, барабанщик остановился, отодвинул в сторону барабан и свирепо глянул на меня. Наверное, ждал, что я заплачу ему, чтобы он продолжал стучать.
Мариам прекратила танец и вскинула голову. Она приблизилась к барабанщику; вокруг ее стройных ножек облачком взвилась пыль. С победным видом женщина подняла барабан над головой и сама стала в него ударять. Она била в барабан и танцевала. Глаза ее выражали полный триумф.
Я сидел в тени гробницы и смотрел на это выступление. Мне хотелось представить дни перед самым сотворением Ковчега, понять, как возникла необходимость его создания. И тут у меня вдруг открылись глаза; каким-то причудливым образом мне помогло то, что происходило рядом, — помогло больше, чем прогулки вокруг пирамид и памятников древнеегипетской архитектуры. Сцена у меня перед глазами напомнила почти забытое, то, о чем я читал без особого внимания много лет назад, когда был еще студентом. Я вспомнил о танце ликования другой Мариам, пророчицы, сестры Аарона и Моисея. Когда евреям удалось уйти от армии фараона, которую столь эффектно поглотили волны Красного моря, Моисей произнес хвалебный стих — эти строки одни из самых древних в Библии: «Пою Господу, ибо Он высоко превознесся; коня и всадника его ввергнул в море…»[16] Потом на сцену выходит его старшая сестра Мариам. Как и Мариам в Городе Мертвых, она держит барабан (или тимпан) — инструмент, с которым евреи познакомились в Египте и приспособили для своих целей, — и начинает танцевать, тоже с победным, разумеется, видом. Нетрудно представить, какие жесты делала в сторону Египта эта женщина, танцуя перед освободившимися рабами.
