После урока я подошла к Иветт.
– Заинька, с тобой все в порядке? – спросила я. – Ты нехорошо себя чувствуешь?
Иветт остолбенела.
– Со мной все в порядке, – ответила она негромко и ушаркала прочь.
После этого Иветт начала понемногу приоткрываться мне каждый день. Мы разговаривали о ее жизни, и я помогала ей с уроками. Связь между нами углублялась. При мне ей не приходилось притворяться и привлекать мое внимание, потому что оно у нее уже было.
В том первом общении с Иветт и родилась моя учительская философия. Я любила книги, любила учение, но еще я любила детей. Учить – это не просто готовить учеников к экзаменам; это устанавливать с ними связь и помогать им разглядеть их собственный свет и раскрыть заложенный в них потенциал. Это значит давать им понять, что они не пустое место в этом мире.
Я хотела, чтобы они поняли: их мысли и энергия в классе тоже нужны. Если ученик не являлся на урок, я оставляла кого-нибудь присмотреть за классом, а сама направлялась в буфет и находила прогульщика.
– Привет! – говорила я. – Пойдем, тебе надо в класс. Там будет здорово!
Поначалу они смотрели на меня как на сумасшедшую, но потом шли за мной в класс. Они не злились и не раздражались – они радовались! Радовались, потому что кому-то есть до них дело.
В конце первого семестра Иветт подошла ко мне и вручила самодельную открытку. На ней было наклеено множество сердечек. Иветт написала: «Спасибо Вам огромное. Я буду скучать и никогда не забуду Вас».
Открытка Иветт стерла остатки сомнений по поводу решения отказаться от карьеры юриста.
Я учитель. Мой путь – учить.
К этому времени мы с Шином были вместе уже около года. Мы были влюблены. Он сделал мне предложение, и я ответила согласием. Но при всем при том наши отношения тяготили меня. В ночь нашей с Шином помолвки мне приснился яркий, трехмерный сон, будто бриллиант у меня на пальце сделан из сахара; я мою руку и наблюдаю, как он растворяется под струей воды. Я проснулась, понимая, что это означает, но просто не была готова это признать.
Да и график у нас был совершенно разный. Я вставала в 5, чтобы подготовиться к школе, а Шин нередко бодрствовал до 4 утра, играя со своей группой. Мы виделись все реже и все чаще ссорились. Спустя некоторое время в голове у меня оформилась картинка: я видела себя в лодке, дрейфующей прочь от берега – прочь от Шина. Можно было либо начать грести обратно, либо просто поплюхать прочь.
Я выбрала второе.
Я съехала из нашей квартирки в гараже и вернулась к родителям. Разрыв вышел болезненный. Сердце мое было разбито, я замкнулась в себе. Вне школы я читала, писала стихи и ошивалась в местном книжном магазине.
Однажды вечером мне позвонила моя подруга Джилл и сказала:
– Лаура, тебе надо вернуться в мир.
У нее имелось и конкретное предложение – она хотела, чтобы я пошла гулять с ней, ее парнем Крисом и одним из Крисовых приятелей.
– Не интересует, – отрезала я.
– Лаура, тебе надо пойти. Ну давай же, развлечешься.
– Серьезно, спасибо – нет. Только подстроенного свидания мне сейчас не хватало.
Джилл не отставала.
– Это не подстава. Просто проведешь время в дружеской компании.
– По-моему, это звучит как свидание вслепую.
– Ладно, как насчет такого варианта: я попрошу Криса взять с собой двоих друзей. Тогда не получится, будто ты и тот парень вместе.
Я обдумала идею. Раз это не свидание вслепую, так что плохого? Самое худшее, что может случиться, это я потеряю вечер.
– Ладно, – сдалась я. – Но проследи, чтоб он привел двоих.
Спустя несколько дней мы с Джилл и Крисом ехали в поезде на Манхэттен. Я была не в духе и жалела, что пришла.
Друзей Криса мы встретили на станции Лонг-Айленд возле зала ожидания. Один из них оказался невысоким легким в общении парнем по имени Рич. Он как насел на меня, так весь вечер и не оставлял в покое. Второй парень был высокий и замкнутый. Крис нас друг другу представил, и в момент нашего рукопожатия что-то внутри меня изменилось.
Это было резко и внезапно, словно я сунула пальцы под кран, а там вместо холодной воды оказался кипяток. Не скажу, что это было романтично, – это даже ощущением не назовешь. Сквозь шум Пенн Стейшен пробился мой внутренний голос и произнес: «Будь открыта».
Этих двух слов хватило, чтобы нейтрализовать мои мрачные мысли. «Не надо ничего делать, – подумала я. – Только быть открытой, и всё».
– Привет, – сказал он. – Я Гаррет.
Я ничего о нем не знала, кроме того, что он посещает юридический колледж в Бруклине. Большую часть вечера нам не представлялось возможности поговорить друг с другом, потому что от меня не отлипал Рич. Около полуночи мы решили наведаться еще в один, последний бар. Это было крохотное, темное и дымное заведение, всего с парой-тройкой столиков у дальней стенки. Когда Рич извинился и отошел в уборную, оказалось, что мы с Гарретом сидим рядом.
– Итак, – небрежно произнес Гаррет, – какова же твоя история?
И я рассказала Гаррету мою историю. Всю.
Я изливала ему душу там, в дымном крохотном баре. Я рассказывала ему о детстве, о своих страхах, о недавнем расставании. Без кокетства, без прикрас, просто все как есть.
Гаррет ответил мне такой же честностью. Рассказал о том, как болезненно переживал развод родителей. Рассказал, что последний его роман закончился плохо и всего пару месяцев назад. Мы рассказывали друг другу вещи, какими никому и в голову не придет делиться на свидании как бы вслепую.
Когда настало время расходиться по домам, Гаррет попросил у меня телефон.
На нашем первом официальном свидании, в модном рыбном ресторане на Манхэттене, я сразу вернулась в то же откровенное состояние. Никакого притворства, никаких уловок – ничто нам не мешало. Я набралась духу и рассказала Гаррету о своих способностях. Он заинтересовался, может, даже был очарован, но ни на секунду не напрягся.
Периода ухаживания как такового не было. Через четыре месяца после знакомства мы уже говорили о свадьбе.
Это случилось в теплое летнее воскресенье, в небесах над Нью-Йоркским Джонс Бич.
Гаррет работал полный день, а вечерами добивал себя в юридическом колледже. Расписание у него было дикое. Между работой и занятиями он мог проводить со мной не так уж много времени. Нашему роману был примерно год, когда мы с мамой выбрались на Джонс Бич. Мой брат участвовал в тамошних соревнованиях по триатлону, и мы пришли поболеть за него. Джонс Бич, расположенный на одном из узких барьерных островов у южного побережья Лонг-Айленда, всегда казался мне удивительным, духовным местом. Глядя на бескрайний горизонт, я ощущала себя частью вселенной.
Но в тот день я почувствовала, будто что-то загородило солнце. Я подняла взгляд и увидела, как небо заволакивает темный, мерцающий занавес. Когда глаза привыкли, я разглядела, что он вовсе не черный – это был насыщенный, сияющий янтарь. И он двигался, порхая, словно живой, пропуская узкие полоски солнечного света, и колыхался на всем протяжении пляжа. Я завороженно застыла на песке, исполненная благоговения перед этим редкостным и могучим явлением в воздухе.
Глядя на него во все глаза, я сообразила, что это не одна вещь, но тысячи – десятки тысяч бабочек-монархов.
Мы стали свидетелями миграции. Огромные рои монархов, с их ярко-оранжевыми с черной каемкой крылышками, храбро пустились в странствие из Канады в Мексику, обгоняя убийственную для них зимнюю стужу. Казалось, они заполнили все небо. Некоторые из них осмеливались спорхнуть вниз и присесть на руку или плечо человеку, а потом срывались прочь и вновь присоединялись к полету. Это было волшебно.
Меня переполняла любовь и нежность к бабочкам, не просто из-за неожиданного прилива эмоций, но потому что для меня это был знак. В моем детстве у дедушки была коричневая с белым бабочка, она всегда «навещала» его, когда он сидел на крыльце. После его смерти коричневая с белым бабочка время от времени «навещала» нашу семью. Мы называли ее «Дедина бабочка».
Став постарше, я решила попросить своих проводников и любимых на Той Стороне даровать мне личный знак, чтобы я знала, что они рядом. Я выбрала бабочку-монарха, потому что оранжевый – мой любимый цвет. И бабочки-монархи неизменно появлялись перед серьезным экзаменом или важным выбором, давая мне знать, что они рядом и я не одна.
А теперь вот они, буквально средь ясного неба! Я повернулась к матери и схватила ее за руку.
– Это оно, – сказала я. – Вселенная что-то мне говорит. Монархи ликуют! Вот-вот произойдет нечто чудесное!
Я наблюдала за монархами сколько могла, пока они не превратились в мутное пятнышко на дальнем небосклоне. Что они возвещали? Я недоумевала. Что пыталась сказать мне Вселенная?
На следующий день я узнала, что беременна.
Как только я обнаружила, что беременна, все обрело смысл. В тот миг я ощутила ошеломляющую, всепоглощающую, безусловную любовь к своему еще не рожденному ребенку.
