Дальнейшее размножение их происходит путем такого же естественного происхождения, как и у людей, с тем лишь важным различием, что они не умирают естественной смертью[5], как эти последние, хотя не ограждены от насильственной: они во множестве гибнут от ударов грома[6], а также съедаемые волками[7], иначе их расплодилось бы бесчисленное множество[8].
Черт большей частью невидим, хотя не по природе, а от того, что владеет шапкой-невидимкой[9]. Народное воображение в юго-западной Руси рисует себе черта в виде человека несколько уродливого, карикатурного. Роста он небольшого, морда широкая, с длинным крючковатым носом, глаза как раскаленные уголья, волосы черные, жесткие и сам он весь черный; на голове рога бараньи или козьи, тщательно прикрываемые высокой цилиндрической или же круглой широкополой шляпой. Руки у него длинны до уродливости, пальцы снабжены большими звериными когтями[10], хотя на ногах, имеющих вид собачьих или куриных, бывают иногда просто раздвоенные копыта[11]; сзади небольшой собачий хвост. Одежда на нем всегда «немецкая»: короткая куртка или фрак и узенькие панталоны[12]. Эти последние черты носят на себе характер, кажется, позднейшего происхождения; явились они, по всей вероятности, не раньше времен казачества, когда для южно-русского народа все «панское», «немецкое» внушало какое-то чисто физиологическое отвращение и имя «пана» стало синонимом черта. Страсть чертей к музыке, веселью, пикникам, тоже черты шляхетско-польской барщины. Есть несколько вариантов народной малорусской легенды о музыкантах, которые были приглашаемы чертями на свадьбу или вечер в великолепные барские хоромы, оказывавшиеся затем каким-нибудь кочковатым, топким болотом, а полученные ими деньги превращались в черепки битой посуды[13] или куски навоза.
Сами черти тоже могут принимать различные превращения, как-то: в борзых собак[14], кошек[15], черного петуха[16], овцу[17], козленка[18], клубок[19], наконец в детей[20], или же тех или иных взрослых людей, и заводить даже любовные интриги[21].
Подобные сказания о чертях не были простым лишь, невинным коротаньем праздного досуга длинных зимних вечеров, им придавалось вполне реальное значение, что подтверждается судебными процессами, возникавшими по поводу обвинений или оклеветаний в колдовстве тех или иных линь. Такие процессы, имевшие в юго-западной Руси место еще до конца XVIII в., показывают притом, что эти верования были всеобщи, ютились не только среди простой массы, но и тогдашней интеллигенции и администрации. В этих судебных актах мы не найдем полного и цельного изображения черта, так как подобные подробности не входили в задачи юрисдикции, рассматривавшей дело с точки зрения гражданского или уголовного иска; тем не менее и эти отдельные разрозненные замечания дают ясное представление, как глубоко коренились подобные верования и как легковерно принимались за истину какие либо пустые толки и бабьи сплетни.
Укажем на несколько процессов в этом роде, производившихся в прошлом столетии.
В 1710 году в Каменец-Подольском магистрате разбиралось дело по жалобе мещанки Агнесы Шагиновой на соседку Клецкую, которая оговорила ее в чародействе, указывая притом на связь Шагиновой с «лятавцем» – перелетным воздушным злым духом. На суде Елецкая, стараясь оправдаться, отрицала распущенные ею же слухи. «О «лятавце», заявила она, я ничего не знаю и никогда об этом не говорила»).
Около того же времени и в том же каменец-подольском магистрате слушалось дело по обвинению жены Каменец-Подольского цехмистра Петра Дорочевского, будто бы она причинила тяжкую болезнь мещанину Косте, наслав на него злого духа. Свидетели, вызванные по этому делу, под присягой показали, что они лишь слыхали от тех или иных лиц, что обвиняемая действительно наслала черта на Костю и, кроме ссылки на народную молву, не могли принести более серьезных аргументов в доказательство виновности Дорочевской [22].
Стоустая народная молва далеко разносила подобные сплетни, уснащая их различными прикрасами. Составлялись таким образом целые легенды про деяния пресловутых колдунов, которые, в свою очередь, не опускали случая воспользоваться своею славой и эксплуатировали невежественное доверие массы. Показание дворянки Варвары Костецкой, записанное в книгах винницкого магистрата под 1742 годом, довольно характерно и рельефно представляет, с одной стороны, шарлатанство наших доморощенных магов, а с другой слепое к ним доверие их пациентов.
Костецкая, по поручению дворянки Виктории Рябчинской, должна была разыскать знахаря, который бы согласился отравить ли, околдовать, или наслать злых духов на мужа последней, Роха Рябчинского. Как на знаменитость в делах этого рода, указывали на одну женщину в селе Черняхове. Костецкая и обратилась к ней для выполнения возложенного на нее поручения; но та сказала, что она ничего не может сделать Роху Рябчинскому, так как последний имеет в своем распоряжении черта более могущественного, чем ее.
Но и после этого Рябчинская не оставила своих намерений относительно мужа, и Костецкой приходилось опять продолжать свои поиски. Черняховская колдунья советовала ей между прочим разыскать в деревне Добрыводах одного излечившегося околдованного и разузнать от него о месте жительства пользовавшего его знахаря. Оказалось, что этот последний проживает в селе Свинюхах, но лечил больного не он сам, а его мать, которая уже умерла, передав однако свой секрет сыну.
Приходилось таким образом отправиться в с. Свинюхи, но для этого, во избежание разных толков, а то и разоблачений, необходим был благовидный предлог, каким и явилось путешествие Рябчинской, в сообществе ее родственниц и знакомых, вместе с Костецкою, на богомолье в Подкаминье[23] через с. Свинюхи. Знахаря дома однако не оказалось: в это время находился он в селе Олексинцах, куда и отправились Рябчинская и Костецкая. Когда Рябчинская высказала ему свои требования с предложением за исполнение их пары волов, коровы и двухсот злотых, он отказался от такого поручения. Костецкая приписывала причину отказа собственному влиянию, именно будто она убедила знахаря не прибегать к такому бесчеловечному средству, как наслание чертей, в угоду Рябчинской. Знахарь иначе объяснял: «сделать этого я не могу, говорил он Рябчинской, потому что, когда моя мать наслала черта на одну девку, то он замучил и эту девку, и мать, а у меня есть ведь жена и дети»[24]. Вера в колдунов и их сношения с чертом была принадлежностью не одного лишь простонародья, а и дворянства. Костецкая с каким-то наивным доверием относится к объяснениям причин отказа колдуньи села Черняхова наслать черта на Роха Рябчинского, в отказе свинюховского знахаря видит уступку ее увещаниям, его гуманность, а в его словах лишь простую уловку, чтобы отклонить от себя нежелательное поручение.
Это верование не было однако лишь простым суеверием, которого держатся втайне, стыдясь высказать его открыто, напротив оно было убеждением, засвидетельствованным официально и самими представителями судебно-административной власти.
Довольно характерный в этом отношении процесс сохранился в книгах дубенского магистрата под 1741 годом. Обвинялся дьячок Григорий Комарницкий в том, что соблазнил девицу Екатерину Сахнюкову и что от него она родила дочь. На суде обвиняемый отрицал всякую возможность совершения им взводимого на него проступка. По ого показанию, по дороге из Острога, он действительно заходил в село Птичу, где проживала Сахнюкова, но встретив эту последнюю возле ей усадьбы вместе с некоторыми односельчанами, только зашел к ней в избу и, съев кусок хлеба, тотчас ушел к своей прежней хозяйке, Антонихе, у которой проживал, будучи дьячком в Птичей. Антониха отвела ему место для ночлега в амбаре и когда он улегся спать, заперла снаружи дверь на замок и открыла ее лишь утром, так что он, следовательно, ни в каком случае не мог ночью зайти к истице. «Быть может, высказал такое предположение Комарницкий, с нею согрешил бес, приняв на себя мой образ, но не я!»[25]. Суд, приняв во внимание это объяснение, утвердил alibi Комарницкого, который и был оправдан, тем более, что оно вполне согласовалось с тогдашним верованием в возможность такой проделки со стороны черта, с целью подорвать чью либо репутацию. Вследствие последних соображений, Комарницкий шагнул дальше пресловутого великорусского «черт попутал», которое представляло лишь в слабости воли смягчающее вину обстоятельство, он постарался выгородить себя совершенно, свалив на черта и само совершение преступления. Подобный маневр вполне удался. Ясно, что оправдание было бы невозможно, если бы не имело опоры в народном убеждении, что черт может вступить в плотские связи со смертными, особенно с женщинами[26] и иметь от них детей, как утверждают народные легенды).
