Из этих фактов становится очевидной возможность такой формы самопожертвования и героизма под знаком коллективного, всесильного и безликого человека, которую мы назвали бы «теллурической» и субличностной. Смерть большевизированного человека на поле боя, таким образом, представляет собой логическое завершение процесса деперсонализации и уничтожения всех качественных и личных ценностей, которые всё время угрожали большевистскому идеалу «цивилизации». Здесь можно в точности понять то, что Эрих Мария Ремарк тенденциозно изложил в ставшей знаменитой книге в качестве общего смысла войны: трагическое ощущение неуместности индивида в ситуации, где чистая инстинктивность, вырвавшиеся на волю стихийные силы и субличностные стремления властвуют над всеми осознаваемыми ценностями и идеалами. На самом деле, трагическая природа этого даже не чувствуется именно из-за того, что идея личности уже исчезла, все высшие горизонты устранены, а коллективизация — даже в духовной сфере — уже пустила глубокие корни в новом поколении фанатиков, выросших на словах Ленина и Сталина. Мы видим здесь особую форму (хотя и почти непонятную для нашей европейской ментальности) готовности к смерти и самопожертвованию — возможно, приносящую даже зловещую радость от уничтожения как себя, так и других.
Японская мистика сражения
Недавние эпизоды японской войны сделали известными «стиль» смерти, который, с этой точки зрения, имеет кажущееся сходство с большевистским стилем, так как он свидетельствует о том же презрении к ценности индивидуального и личности в общем. В частности, мы слышали о японских лётчиках, которые сознательно направляют свои груженые бомбами самолеты на цели, и о обречённых на смерть солдатах, ставящих мины, и кажется, что корпус этих «добровольцев смерти» уже долго существует в Японии. Опять же, в этом есть что-то труднопостижимое для западного мышления. Однако если мы попытаемся понять самые глубокие аспекты этой крайней формы героизма, мы обнаружим ценности, которые представляют собой полную противоположность тёмному «теллурическому» героизму большевиков.
В действительности предпосылки этого явления имеют строго религиозный характер — или, точнее говоря, характер аскетический и мистический. Мы не имеем в виду самый очевидный и внешний смысл — т. е. тот факт, что в Японии религиозная идея и имперская идея — это одна и та же вещь, а служба императору считается формой служения божеству, и самопожертвование за Тенно[30] и государство имеют такую же ценность, как и самопожертвование миссионера или мученика — но в совершенно активном и боевом смысле. Таковы аспекты японской политически–религиозной идеи: тем не менее, нужно искать более глубокое объяснение этих новых явлений на более высоком плане — в воззрениях на мир и на жизнь, свойственных буддизму и прежде всего школе дзен, которая была правильно определена как «религия самураев», то есть японской воинской касты.
Эти «воззрения на мир и жизнь» действительно стараются поднять смысл собственной идентичности носителя на трансцендентный план, оставляя индивиду и его земной жизни только относительные смысл и реальность.
Их первым примечательным аспектом является чувство «происхождения издалека» — то есть то, что земная жизнь является только эпизодом, её начало и конец нельзя найти здесь же, она имеет свои причины далеко отсюда, и она поддерживается в напряжении силой, последовательно выражающей себя во всей судьбе, вплоть до высшего освобождения. Вторым примечательным аспектом, связанный с первым, является то, что отрицается реальность «Я» в обычных человеческих терминах. Слово «личность» (persona) отсылает к значению, которое оно первоначально имело в латыни, а именно к значению маски актёра; то есть это определённое представление, проявление. За этой маской, согласно дзен — религии самураев — есть что-то непостигаемое и неуправляемое, бесконечное само по себе и способное принимать бесчисленные формы, поэтому его символически называют словом sunya со значением «пустой», противопоставляя всему материальному и связанному с определенной формой.
Мы видим здесь набросок основы героизма, который можно назвать «сверхличностным» — между тем как большевистский был, наоборот, «субличностным». Можно держаться за жизнь и отбросить её в самый интенсивный момент из-за непоколебимой уверенности в вечном существовании и неуничтожимости того, что, никогда не имея начала, не может иметь и конца. То, что может казаться определённой западной ментальности крайностью, становится здесь естественным, ясным и очевидным. Здесь даже нельзя говорить о трагедии — но по иной причине, нежели в случае с большевизмом: нельзя говорить о трагедии из-за чувства неважности индивидуального в свете обладания смыслом и силой, которая в жизни выходит за пределы жизни. Это героизм, который мы можем назвать почти что «олимпийским».
И здесь, кстати, можно отметить дилетантскую банальность некоего автора, который в одной статье попытался продемонстрировать в четырёх строчках пагубный характер, которые подобные взгляды должны иметь для идеи государства и службы государству, в противоположность взгляду, согласно которому наше земное существование уникально и окончательно. Япония предлагает самое категоричное опровержение подобных бредней, и энергия, с которой наш японский союзник ведёт свои героические и победные сражения, напротив, демонстрирует громадный воинский и духовный потенциал, который может происходить от чувства трансценденции и сверхличностности, к которому мы обращались.
Римское devotio
Здесь уместно подчеркнуть, что, если признание ценности личности присуще современному Западу, то ему также присуще почти суеверное подчеркивание важности воспитания, что в недавних условиях демократизации дало начало знаменитому понятию «прав человека» и серии социалистических, демократических и гуманистических суеверий. Вместе с этим, явно совсем не положительным аспектом, равно подчеркивается «трагическая», если не сказать «прометейская» концепция, которая опять же представляет собой падение в уровне.
В противоположность всему этому мы должны вспомнить об «олимпийских» идеалах наших древнейших и чистейших традиций; тогда мы сможем понять как в равной степени наш аристократический героизм, свободный от страстей, присущий существам, чей жизненный центр поистине находится на высшем плане, с которого они могут нисходить, за пределами любой трагедии, любых уз и страданий, как неодолимые силы.
Здесь мы немного напомним об исторических фактах. Хотя это не является широко известным, наши древние римские традиции содержали идеи, касающиеся бескорыстного, героического самопожертвования во имя государства ради победы, аналогичное которому мы видели в японской мистике сражения. Мы говорим о так называемом ритуале devotio. Его предпосылки в равной степени являются сакральными. В нём действует общее убеждение традиционного человека, что невидимые силы действуют за спиной у видимых и что человек, в свою очередь, может повлиять на них.
В соответствии с древнеримским ритуалом devotio, как мы его понимаем, воин, и, прежде всего, вождь, может способствовать победе посредством мистического освобождения сил, определённых намеренным самопожертвованием, в сочетании с желанием не выйти из битвы живым. Давайте вспомним выполнение этого ритуала консулом Децием в войне против латинов (340 г. до н. э.), а также его повторение — возвеличенное Цицероном (Fin. II, 19, 61; Tusc. I, 37, 39)[31] — двумя другими членами той же семьи. Этот ритуал имел собственную чёткую церемонию, свидетельствуя о совершенном знании и ясности этой героической жертвы. В точном иерархическом порядке призывались сначала олимпийские божества Римского государства: Янус, Юпитер, Квирин, затем бог войны, Патер Марс, и затем, наконец, местные боги: «боги — как говорят — которые даруют силу героям над их врагами»; посредством жертвоприношения, которое эти древние римляне предлагали совершить, богов призывали, чтобы «даровать силу и победу римскому народу квиритов, и уничтожить врагов нашего народа страхом, ужасом и смертью» (см. Ливий, VIII, 9). Предоставляемые понтификом, слова этой формулы произносились воином в praetesta, с ногой, поставленной на копьё. После этого он шёл в сражение, чтобы умереть. В этой связи нужно заметить преображение смысла слова devotio. В то время как первоначально оно прилагалось к этому порядку идей, то есть к героическому, жертвенному и призывающему действию, в более поздней Империи оно стало означать просто верность гражданина и добросовестность в уплате в государственную казну (devotio rei annonariae). Как пишет Буше–Леклерк,[32] в конце концов, «после того, как Цезаря сменил христианский Бог, devotio означало просто религиозность, веру, готовую на всякую жертву, а затем, в дальнейшем вырождении этого выражения, набожность в обычном смысле этого слова, то есть постоянную заботу о спасении, выраженную в педантичном и трепетном отправлении культа». В древнеримском devotio мы находим, как мы показали, очень чёткие признаки мистики героизма и жертвенности, тесно связывающей чувство сверхъестественной и сверхчеловеческой реальности с волей сражаться во имя своего вождя, государства и расы. Существует много свидетельств о том, что нашим древним традициям было присуще «олимпийское» чувство сражения и победы. Мы подробно обсудили эту тему в других статьях. Давайте только вспомним здесь, что в церемонии триумфа победоносный dux (вождь) демонстрировал в Риме знаки отличия олимпийского бога, чтобы указать на реальную силу внутри себя, вызвавшую эту победу. Давайте вспомним также, что кроме смертного Цезаря, Рим поклонялся Цезарю как «вечному победителю», то есть, как некоторой сверхличностной силе римской судьбы.
