Я подошёл ко окну. Улица пестрела смеющимися людьми в разноцветных карнавальных костюмах. И тысячи инструментов огромного, слаженного оркестра рождали мелодию этого весёлого, призывного марша: «Пам-па-ра-пам-пара! Пам-пам! Пара-ра-пам-пара!»
Золотистые трубы гремели дыханием трубачей, барабаны задорно подпрыгивали в руках виртуозных барабанщиков, звенели литавры, заразительно трещали кастаньеты, бряцали погремушки, струнные исходили на свист. Танцующие, протянувшиеся вдоль всей улицы, ликовали!
Впереди этой бравой процессии, пританцовывая, шагал загадочный церемониймейстер в длинном белом хитоне, опоясанный золотой бечёвкой, лихо вращая длинным лучащимся жезлом. Я узнал его.
«Заратустра!» – пронеслось в моей голове.
Я сорвался с места и побежал. Управляясь с тростью, как гребец с веслом перед ревущим водопадом, подскальзываясь на ступеньках и спотыкаясь, я бежал, почему-то испуганный, бежал, влекомый этими чарующими, незатейливыми звуками, доносившимся, казалось, из самого моего детства: «Пам-па-ра-пам-пара! Пам-пам! Пара-ра-пам-пара!»
Наша улица, обычно такая пустынная, тихая, запорошенная теперь ослепительно-белым, только что выпавшим снегом, открылась мне пёстрой радугой сочных цветов.
Арлекины, шуты, клоуны и комедианты, акробаты на катящихся батутах, жонглёры, пожиратели пламени, ловкачи на длинных ходулях, люди-птицы с огромными клювами, диковинные животные, драконы, извивающиеся над толпой на длинных подпорках, окружали меня со всех сторон.
Музыка, пение, хохот, крики, взрывы петард и хлопушек оглушали. Блестящие трубы, факелы бенгальских огней, яркие страусиные и павлиньи перья, струи серпантиновых лент, целые облака конфетти, блестящие раскидайки, прочая мишура, красочные барабаны, тысячи вздымающихся рук, маски, наряды, флаги пестрили в глазах.
Растерянный и отчего-то встревоженный, я пытался разглядеть среди них Заратустру. Толпа мощной волной двигалась к набережной, он был впереди. Я увидел его, он оглянулся, мы встретились глазами. Он улыбнулся и помахал мне своим церемониймейстерским жезлом, на мгновение у меня отлегло от сердца, и я поднял в ответ подаренную им трость.
Он улыбнулся мне тихой улыбкой и вдруг исчез, словно испарился. Мне показалось, он упал, и снова невероятный испуг пронял меня с головы до пят. Расталкивая толпу, я кинулся к тому месту, где только что стоял Заратустра. Я путался в серпантине, торопливо раскланивался с участниками шествия, которые радушно предлагали мне присоединиться к их празднеству.
Я испытал вдруг какое-то невыразимое отчаяние, и непрошеные слёзы проступили на глазах поверх учтиво улыбающейся маски. Я бежал, расталкивал, раскланивался и бежал дальше, расталкивал, раскланивался и бежал, бежал... А музыка всё гремела и гремела: «Пам-па-ра-пам-пара! Пампам! Пара-ра-пам-пара!».
Он лежал на снегу в белом хитоне, расшитом звёздами, подпоясанный золотой бечёвкой. Шествующие аккуратно обходили его, словно не замечая, и двигались дальше, на набережную – и вправо, и влево, поднимались на парапет, спускались прямо на замёрзшую реку, двигались по мостам, заворачивали во дворы, на соседние улицы... Они шли и шли, а он лежал, лежал так, словно просто прилёг отдохнуть, на время, так, по сиюминутной прихоти.
Его голова стала совсем белой, как овечья шерсть, как снег, а босые ноги горели, словно раскалённая добела медь. Я упал подле него на колени, обнял за плечи, поднял дрожащими руками его в миг отяжелевшую голову... Заратустра открыл глаза, ясные, мерцающие нежным огнём, тихо улыбнулся и прошептал голосом тысячи убегающих вод:
– Радостно...
Его дыхание остановилось, глаза поблёкли, губы сомкнулись. Я прижал его серебряную голову к своей груди, где всё ещё билось сердце, теперь сильнее. По моим разгорячённым на морозе щекам покатились холодные, солёные слёзы. Я сидел так долго, раскачиваясь и улыбаясь в пустоту.
Шествие казалось нескончаемым, улица – магическим рогом изобилия, чем-то бездонным, бесконечным, дарящим – бездной. И эти счастливые, лёгкие в своём веселье люди в карнавальных костюмах всё шли и шли, шли и шли! Они были подобны реке, вышедшей из берегов, они заполняли собой весь город, раскрашивая его яркими красками. Не останавливаясь, они шли и шли дальше, через границы, через время, под хрустальными небесами, в окружении фаянсовых облаков и бисерной россыпи звёзд.
Темнело. С неба в тусклом свете уличных фонарей посыпались пушистые хлопья снега. А мы так и сидели посреди улицы вдвоём – он и я. Мои глаза были закрыты, я слушал тишину, обречённый, и слышал только размеренные удары моего сердца. Но вдруг прямо под моими руками началось какое-то шевеление... Взволнованный, я поднял отяжелевшие веки.
И третий раз я испытал ужас: тело Заратустры, тело, сомкнутое в моих объятиях, на глазах обращалось в белёсый пепел. Оно горело, горело изнутри, стремительно, жадно! Я вскрикнул и что было сил прижал к себе Заратустру! Его тело нежно спульсировало в ответ, и частички белого пепла зашевелились, словно маленькие крылья ночных светящихся мотыльков. Отрываясь от снедаемого бирюзовым огнём тела, они обращались в бабочек – разноцветных, воздушных, сияющих.
Через мгновение уже тысячи крыл заботливо трепетали вокруг меня. Они танцевали – весёлые, неугомонные, нежные. Они касались моего лица, призывно тыкались в него хоботками и поднимались к перламутровому вечернему зимнему небу.
Мне кажется, что и сейчас я ощущаю на своих щеках нежное касание этих шёлковых крыл и бархатных хоботков.
Я выздоравливаю...
«Книга Андрея» – это и философский текст, и мистическое откровение, и проникновенная притча о Человеке. Всё зависит от точки обзора, от «точки сборки». Она – то, что вы в ней видите.
Анхель де Куатьэ говорит о «Книге Андрея», как о мистическом откровении. Вот выдержка из его письма: «"Книга Андрея" проникнута мистической силой, – пишет Анхель. – Когда я прочёл её, я понял, что передо мной не просто художественное произведение, не просто философский трактат. Передо мной – подстрочник мистического таинства, своеобразная стенограмма преображения духа».
Но для большинства читателей, мне думается, «Книга Андрея» – это всё-таки притча. Притча о Человеке. Полуфантастическая история о путешествии главного героя по сложной и противоречивой реальности его внутреннего мира. Он рассказывает нам о страхе, отчаянии и одиночестве. О Силе Духа, о Царстве Света, о Дружбе.
«Книга Андрея» – это притча о преодолении смерти, ведь, как мы теперь знаем, «нет смерти в смерти, смерть только в жизни смерть». И только так можно стать Человеком.
Со своей стороны, мне бы хотелось сказать о «Книге Андрея», как о философском тексте. Разумеется, лишь в самых общих чертах. Поскольку подробный и всесторонний анализ занял бы очень много места, и его, конечно, должны делать специалисты.
«Книга Андрея» – это ничто иное, как своеобразное «Alter-ego» знаменитой и любимой многими книги Фридриха Ницше – «Так говорил Заратустра».
Фридрих Ницше вложил в уста своего Заратустры идею «вечного возвращения» и «миф о сверхчеловеке». Всё повторяется, жизнь ходит по кругу и возвращается на свой круг – так говорит идея «вечного возвращения». Убейте в себе человека, чтобы стать сверхчеловеком, убейте, чтобы возвыситься и подчинить мир себе – так говорит идея «сверхчеловека». Не трудно заметить, что эти идеи парадоксальны и противоречивы в сопоставлении друг с другом. И поэтому, видимо, нет ничего странного в том, что Ницше так и не смог завершить этот свой величайший труд.
Стать Человеком и прожить Жизнь Человека – вот вектора, на которых разворачивается её действие «Книги Андрея». И эти две истины не противоречат друг другу. Нам действительно ещё только предстоит найти в себе Человека, нам ещё только предстоит узнать, что есть подлинная Жизнь. Что она, если не «смертельная болезнь, передающаяся половым путем»?.. «Книга Андрея» – книга о будущем, в ней – устремлённость к будущему. И текст «Книги», с философской точки зрения, это не пророчество и не предостережение, а предложение выхода. Или, быть может, правильнее сказать – входа.
Структурно «Книга Андрея» практически полностью идентична своему «ego». Те же главы, те же тематики, та же специфика образов, что и в «Так говорил Заратустра». Даже динамика сюжетных линий в двух этих книгах синхронизирована. Однако, содержание, равно как и суть «Книги Андрея» кажутся совершенно другими, обратными, вывернутыми на изнанку. Это полемика без полемики, утверждение без опровержения. Это не спор, это со-общение.
Текст «Книги» кажется реверансом в адрес постмодерна (учитывая отношение к текстовому материалу, сочетание и обыгрывание стилистик). Хотя это, конечно, не постмодерн. С другой стороны, он может восприниматься как структуралистический, поскольку структуры ясно проглядываются как в каждом из элементов текста, так и тексте, взятом целиком. Однако, это не структурализм... Так что, даже с философской точки зрения, в этой книге есть какое-то таинство.
