В марте 37 года у меня опять были все в сборе, мои милые товарищи. Глеб Бокий принес бутылочку хорошего вина. Ведь это могла быть наша последняя встреча в этом году, — иногда я уезжала рано или к себе в Псковщину, или в дом отдыха, — вот и спрыснем последнюю встречу, Вино появлялось у нас считанное число раз. В последний раз мы чокнулись за здоровье маленькой Аллы, новорожденной дочки Глеба, — ведь он не так давно вторично женился.
Наливая стаканчики, он говорил, что скоро начнет работать в саду предоставленной ему правительством дачи. Рассказывал о посадке ягоды облепихи, которую он оценил, живя когда-то в сибирской ссылке. Как анекдот он рассказывал, что, высказав как-то перед подчиненными желание посадить на даче Облепиху, он получил вместо пяти саженцев целых пятьдесят… Ему была противна такая угодливость по отношению к начальству, оставшаяся в наследство от старого царского режима.
Вечер был оживленный. Воспоминаниям не было конца. Нескоро увидимся, нескоро узнаем что-нибудь друг о друге — мы не переписывались летом.
Было около двух часов ночи, когда мои гости стали подниматься. Прощаясь, я сказала Бокию:
— Я как-нибудь пришлю тебе записку на службу, чтобы ты мне устроил пропуск в деревню; пожалуйста, не задержи.
— Угу, — кивнул он мне, надевая шинель. С некоторых пор для проезда в наши края требовался пропуск — из-за близости эстонской границы.
…В номере стоит синий дым от курения. Я делаю сквозняк, открывая дверь и форточку, и выхожу в коридор. При моем появлений с кресла, стоявшего под часами, поднимается фигура с книжкой в руках. Удивительно, зачем это понадобилось выбрать для чтения темное, почти не освещенное место, когда в двух шагах, возле лифта, стоят удобные диваны и кресла под огромной лампой. Увидев меня, незнакомый человек заговаривает:
— Проветриваете?
Меня удивляет этот вопрос. Почему он знает? И еще больше удивляет его стремительный уход. Усаживаясь на его место, вижу, как он мечется: то убегает на верхний этаж, потом в комнату, неподалеку от часов, в номер, который не занят постоянными жильцами Метрополя, и бегом вниз, уже в пальто и фуражке.
Тут меня осеняет догадка: да ведь это агент НКВД. Вспоминается, как по ночам мы бывали разбужены шумом в коридоре, а иногда и рыданиями, а наутро оказывалось, что это арестовывали кого-нибудь из наших соседей. У меня мелькает мысль:… -Этот агент не знает или не заметил в числе моих гостей Бокия и подумал, что от меня вышли подозрительные люди, устроившие тайное собрание, и теперь он предупреждает об этом того же Бокия. Завтра надо все разъяснить Глебу.
…Утром я пишу записку Глебу приблизительно такого содержания:
«Тебе могут донести о собрании у меня в номере. Так имей в виду, что это был наш «Союз друзей»».
В тот же день отношу записку и передаю в окошечко заявлений НКВД.
Надо вовремя получить пропуска для поездки в наши края с дочерью. Через несколько дней звоню по телефону Глебу.
— Это вы, товарищ Чурган?
— Чурган — секретарь Глеба.
— Я.
— Мне Глеба Ивановича.
— Он болен.
— Серьезно болен?
— Говорят, серьезно, но мы надеемся, что нет.
— А мне нужны пропуска в деревню. Вы ничего не знаете о них?
— Ничего. Да лучше всего поговорите с его заместителем Федором Ивановичем.
Не знаю никакого Федора Ивановича, но звоню ему и говорю, как я потом поняла, очень глупо:
— Федор Иванович, мне нужен пропуск в место, прилегающее к пограничной полосе, и Глеб Иванович обещал мне его дать.
— Но он болен, его нет на службе.
— Так позвоните ему.
— Нам не позволено звонить. Скажите Чургану.
— На всякий случай, может быть, Глеб Иванович скоро поправится: это Алтаева из «Союза друзей» из Метрополя. Я позвоню завтра.
Звоню на другой день. Отвечает тот же Федор Иванович, фамилия которого мне до сих пор неизвестна.
— Чургана нет. Он болен.
— Серьезно?
— Думаю, серьезно. Увезли в карете… — Звоню прежнему секретарю Бокия Леонову, получившему повышение по работе. Он меня хорошо знает. Звоню и нарываюсь на холодный, ледяной ТОН:
— Ну и звоните Чургану или Бокию, — я ни при чем.
Теперь вспоминая все это, представляю себе, какой глупой я должна была казаться этим людям в НКВД без конца твердя о пропуске.
Их всех арестовали: и Бокия, и Чургана, и заместителя Бокия Федора Ивановича, и Леонова. В этот год я не поехала к себе в деревню.
… Осенью пришел ко мне сын Макса Кострикина. Он мне сообщил, что и отец его, и член ЦК партии Михаил Иванович Москвин с женою, бывшей ранее женой Бокия, арестованы. Рассказывал, как брали его отца. Перед уходом он сказал сыну:
— Маргарита была права: нас оклеветал Барченко.
Об арестованных долгое время ничего не было слышно.
Впоследствии я узнала, что и сам Барченко, сеявший ложные доносы, арестован и расстрелян…
Проходили годы. Протянулись почти двадцать лет, и так же неожиданно стали вставать тени тех, кого я считала мертвыми…
Первым постучался в мою дверь сын моего старого друга, Павла Ильича Бутова, Паши, считавшего меня своею сестрою.
Он явился в Метрополь, зная обо мне только понаслышке, сын Бутова. Рассказ его был прост: семья исчезла бесследно в неведомых дебрях Колымы, Магадана или им подобных местах. Сам же остался только благодаря случайной поддержке друзей детства, устроивших ему поездку на самолете, когда кончился срок десятилетней ссылки.
— Иначе бы не уехать… Сколько людей не имеют возможности выбраться оттуда…
Добравшись до Москвы, думал перехватить денег на дорогу до Ленинграда, где ему поможет устроиться товарищ отца, профессор Лесотехнической академии.
Чуть отдохнув и подкрепившись, он взял у меня деньги и решил отправиться на вокзал за билетом.
— Слушайте, друг мой, — сказала ему я, подталкиваемая моей дочерью, — не вздумайте бродить ночью по городу, если не достанете билета. Постарайтесь только прийти не слишком поздно, ведь здесь гостиница.
Впрочем, я попробовала, на всякий случай, запастись для него приютом у друга его отца со школьной скамьи, имевшего квартиру директора Горной академии. Нисколько не сомневаясь в положительном ответе, я радостно сообщила:
— Сын Паши Бутова приехал. Надо его приютить до завтра. Его бы к вам…
Быстрый ответ меня поразил:
— У меня все полно до отказа. Ко мне ни в коем случае.
И ни одного вопроса о сыне лучшего друга, об его материальных ресурсах. Он не предложил никакой помощи, стараясь скорее повесить трубку телефона.
С тяжелым сердцем я простилась с сыном моего друга, взяв с него слово, что если он не возьмет билет на сегодня, то вернется ко мне переночевать. Он не вернулся, и больше я ничего о нем не узнала… И вот года два назад стук в дверь.
— Войдите!
Передо мною маленькая, худенькая женская фигура с мелкими чертами лица, волосы с проседью заколоты низко на затылке. Говорит тихо:
— Лена Бокий…
Боже мой, та маленькая Леночка, с которой я заходила в церковь покупать свечи для устройства елки младшей сестренке Оксане… Взрослой девушкой я ее не знала; она много жила за границей, сопровождая больную сестру, а потом… потом… была в ссылке.
Восемь лет на лесных работах в Коми. Рассказывает отрывисто и просто о быте:
— Гражданин начальник, позвольте пойти оправиться…
Показала наработанные огромные бицепсы под плечами.
Зато полюбила лес. Говорила об уголовных женщинах. Жуткая жизнь, полная, безнадежность, полуживотное существование. К убийству у некоторых из них привычка. Удивительно, как там зарождается чувство дружбы. Голодный идет на жертву для голодного товарища. Ну вот она и на пепелище, в Москве. Дали в долг денег, купила машинку. Пока будет брать переписку. Прописана, временно — комнаты нет. Родные? Никого… Сестру больную затерло льдом на барже… нет ее больше… Мать с отчимом пропали в ссылке… Наверно, умерли оба… Донос, конечно, подлый донос…
Я сказала, что это дело рук Барченко. Она не придала этому большого значения. Не все ли равно кто… Она, по определению прокуратуры, «арестована без всякого основания». Такова формула. Теперь нужно добиться реабилитации отца и матери, на-это требуется время. У нее нет даже их портретов…
Я суечусь. У меня есть портрет Глеба в студенческую пору, большой портрет, мною увеличенный. Я им, конечно, дорожу, но ей я его отдам, должна отдать. Пусть возьмет хоть сейчас. Вон там, на стене, пусть посмотрит. Не сейчас? Хорошо, пусть возьмет, когда будет комната.
Леночка очень взволнована. Все старое всколыхнулось — ведь отца она безгранично любила и была его любимицей. Жива мачеха и сестренка, та самая Алла, за которую мы когда-то поднимали бокалы. Но между Леной и ими обеими ничего общего. Осталась еще дочка Оксаны, но и тут Лена встретила не то, чего хотелось: красивая вертушка, способная, умная, но пустая… Одиночество полное…
