Максим еще раз заглянул под кожух носа, и разглядел вместе с папкой документов несколько пар темных очков. Она позаботилась обо всем! Очки были настоящем спасением, Максим немедленно надел их и огляделся — вроде бы его никто не заметил, затем достал карту архипелага, на которой его местонахождение было помечено крестом, а также был обозначен курс, дернул за веревку стартера мотора «Ветерок» и медленно поплыл сначала по заливу, потом в открытое море, посматривая на берег. Хорошо еще, что в детстве, когда он жил летом в деревне, ему дали как-то порулить моторной лодкой на пространстве Рыбинского водохранилища. Об этом подумал Максим, направляя поворачивающийся мотор в нужную сторону. Через некоторое время он обогнул архипелаг и устремился к материку, где ему необходимо было пристать поодаль от Рабочеостровска. Встречный ветер хлестал Максима по липу, и с радостным упоением он глотал его — густой, холодный, свежий воздух. Нет, так просто не понять, какое счастье можно испытывать, видя обычное небо над головой, ощущая бескорыстно разлитый повсюду солнечный свет, к которому тянутся прибрежные деревца, скрученные в узлы порывами отрезвляющего морского бриза. Но вместе с этим чувство напряженности не покидало Максима. Он был начеку. Конечно, затопление подземелья скроет его побег. Но ведь и на островах, и в Кеми полно службистов, связанных с алмазными разработками. И появление столь бледного человека, да еще и в таких лохмотьях, пропитанных голубоватой кимберлитовой пылью, не вызовет у них и тени сомнения.
Максим решил пока передвигаться ночами. Первый день до заката он отсиживался на берегу в лесу, изучая содержимое папки. Там была помимо всего прочего куча разного рода предписаний, как и куда идти группе монахов, а также некоторое количество денег, которого бы хватило на самые необходимые продукты для предполагаемого числа людей. Волею случая, в руках одного Максима оказалось все, что должно было помочь добраться до безопасного места в Финляндии хранителям соловецкой тайны.
От государевой дороги, указанной на карте, не осталось ничего. Кроме твердой земли под ногами, а от болотной гати больше ничего и не требуется. Максим вторые сутки брел, прощупывая перед собой каждый метр длинной и надежной слегой, наступая в чавкающую зеленоватую жижу. Болота Карелии местами непроходимы, но по колено, а то и. глубже прощупывался этот путь, проложенный еще в начале восемнадцатого века. И ни души вокруг. Зачем Максим пошел там? По пути он не раз задавался этим вопросом, не раз доказывал себе, что это было глупо: его побег попросту не заметили, а те, кто заметили, безусловно, мертвы. Его никто не ищет. Все это планировалась для того, чтобы укрыть среди болот группу монахов, при всех бежавших из подземелья. Но все же Максим продолжал идти вперед. Осторожность, как он понял за месяцы, проведенные в рабстве, никогда не бывает лишней; к тому же он был еще слишком бледен для обывательского вида, а это могло насторожить любого службиста, разгуливающего в штатском. Все-таки тайная корпорация, решившая добывать алмазы, была поистине огромна. «Все равно выйду под Питером, Питер — большой город, там спрятаться легче», — решил Максим. В Финляндию он решил не идти. Он решил просто исчезнуть из жизни людей, связанных с подземельем. Это прошло, и слава Богу; ничего не вынес он оттуда, даже своих тетрадей с записанными историями монахов, так что теперь жизнь, что называется, с чистого листа. Так он шел, смотря под ноги в непроглядную мутную воду болот, на мелькающие кочки, которые только кажутся надежной опорой. Наступи на них, не проверив, и все — ты уже на дне трясины.
Гать была довольно широкой — около четырех метров. Ведь по ней, как утверждает история, Петр протащил два огромных судна к невским берегам. Хотя величина кораблей — тоже вещь относительная: в Северную войну прогулочный катер «Москва» показался бы фрегатом. Вокруг Максима третий день тот же невзрачный пейзаж: иссохшие чахлые деревца, зеленые грибы кочек; эту тишину не нарушали веками… как и в подземелье; но нет, даже гнилостный воздух болот казался Максиму приятнее постоянной темноты и духоты кимберлитовых шахт, к тому же соединяющихся с непрерывным напряженным чувством неволи. Максим поднял голову: очень затекла шея, — и осмотрелся.
Слева от себя он заметил вдруг какую-ту неестественно большую кочку, в общем-то совсем не кочку, она просто не могла иметь такую форму. Что-то довольно большое, равномерно покрытое мхом, продольно-выпуклой формы выступало из водянистой плоскости болота. «Сбитый самолет?», — подумал Максим. Прощупывая слегой каждую пядь илистого, но в основании крепкого дна, он подошел к неопознанному болотному объекту. Мох, казалось, давно уже облюбовал его. Это легко мог оказаться пропавший без вести подбитый бомбардировщик времен Великой Отечественной, для истребителя он был все же великоват. Максим поводил по нему жердем — алюминиевая обшивка не проступала. Постучал — раздался глухой стук, затем палка провалилась внутрь образовавшейся в гнилой древесине пробоины. Максим оглядел странную находку еще раз, и тут его осенило… корабль! Прямо перед ним на боку лежал старинный корабль! Болото уберегло его от стремительного разложения. Но откуда? Неужели? Да, он вспомнил, монахи точно говорили ему… не все суда, что задумал протащить волоком молодой царь, достигли Балтики. Значит, он пролежал здесь почти триста лет! За эти годы никто не нашел его в трясинах карельских болот.
Максим расширил дыру в борту корабля, толстые доски, насквозь пропитанные влагой, ломались, как мокрый картон. В закатном солнце, садившемся за чахлый лесок, приютившийся на островке-оазисе неподалеку, стали видны внутренности корабля. Словно надломанные ребра лежали не истлевшие за столетия опорные доски левого борта, на котором лежало судно. Перед Максимом открылся интерьер внутреннего помещения. Больше тут не должно было быть палуб, это можно было ясно заключить из размеров. Максим разломал борт до самого пола. Странное человеческое чувство — доводить до конца какое-нибудь пустяковое и ненужное дело, тем более, если есть время, управляло им в тот момент. Все, теперь кромка борта точно совпадала с палубой. Максим зачем-то ударил чуть ниже, древесина поддалась и провалилась. В довольно большой трещине что-то заискрилось. Стоя по колено в грязи в больших резиновых сапогах, купленных в Кеми, Максим наклонился и зачерпнул рукой эти искорки из трюма. На грязной и огрубевшей за все прошедшее время ладони, распыляя вокруг себя свет всех оттенков, образовавшихся из-за преломления, в руке сверкали алмазы. Государственная тайна и в те времена была дороже денег. За этим кораблем не вернулись. И триста лет в его трюмах ждали солнечных лучей алмазные россыпи. Максим стоял, пошатываясь от усталости, и смотрел на игру света в стихийных гранях самых прочных и светлых камней Земли, встретившихся ему на пути последним приветом сгинувших Соловецких рудников.
Больше Максима никто не видел. Какой-то молодой человек долго стоял на Бородинском мосту теплым мартовским днем девяносто девятого. Потом его лицо промелькнуло на огромном подмосковном кладбище рядом с незаметными, занесенными снегом могилами. Да, со всеми ними произошел несчастный случай. Причина? Не надо иногда увлекаться поисками. Потом и этого человека никто не видел в России.
Летом в Париже жарко, зимой — промозгло. Но Париж — город-праздник, здесь не существует понятия туристического сезона; просто потому, что он здесь всегда. А особенно в тот вечер, тридцать первого декабря двухтысячного года. Сколько людей мечтали встретить его именно в этом городе. И этим зимним вечером кафе Монмартра были переполнены, на Марсовом поле перед Эйфелевой башней яблоку негде было упасть. Погруженный в зимнюю темноту город, подкрашенный теплыми тонами разливающегося в замкнутом каменном пространстве света лампочек иллюминации, дышал бодрящим холодным влажным воздухом в ожидании нового года, века и так далее. Конечно, человеческое летоисчисление — условность, но она оправдана — оправдана хотя бы этим всеобщим ощущением незлобивого и вместе с тем грандиозного праздника.
В одно из таких набитых кафе, окна которого выходили на лестницу, ведущую к собору Сакре-Кер, вошла девушка. Одна. Сколько ей было лет, сказать трудно, слишком молодо она выглядела. Но в глазах ее был какой-то странный холод. Нет, она не так юна и хрупка, как кажется. Она была не накрашена, ни единого штриха косметики на лице, странно, но что ж, хочет казаться естественной; хотя, у нее и так были очень изящные и тонкие черты лица. Она была красива и скорее всего считала дурным тоном подчеркивать это искусственно. Одета девушка была в черное, кожа, наоборот, была неестественно бледна даже для зимы. Удивительно, но среди дам с роскошными прическами, наполнявшими кафе, она совсем не казалась «белой вороной», хотя ни один ее волос не выглядывал из-под аккуратной красной беретки на ее голове. На руках не было колец и браслетов, шею не оплетали километры бижутерии. Только одна тоненькая цепочка, завершающаяся маленьким крестиком, очень старинным, но в то же время по-своему изящным. Лаконичный образ был продуман до деталей и даже выигрывал на фоне остальных. Не спеша, она прошла кафе насквозь и остановилась около одного из двухместных столиков у окна. За ним, смотря в окно на освещенную, простирающуюся вниз ковром широкую лестницу, сидел человек. Один. Он часто приходил сюда и всегда сидел только за этим столиком. Официант уже знал его, знал, что он очень богатый русский и что зовут его Михаил.
