Трудно возвращаться к гнету материи, выходить из этого состояния гармонии со всем Сущим и втискиваться в ничтожное состояние какого-то земного существа, отчаянно цепляющегося за влажное тело земли. Возвращение от Бесконечного к конечному, от широкого простора Вселенского Света к тупой рутине смертного существования похоже на вливание самих звезд небесных в сосуд для воды какого-нибудь йога. Мы выросли и стали слишком большими для нашего маленького тела и, испытывая отвратительное ощущение, пытаемся приспособить свой новый взгляд к этому бренному существованию. Но в действительности в этом и заключается таинство воплощения Вселенского Духа в материю. Воля заново утверждает себя, цель определяется, и душа, как свинцовый груз, устремляется вниз сквозь кольца мира. Мы еще раз оказываемся в нашем унылом бренном мире на перекрестке хаоса, взятого в кольцо той бесконечной неразберихой, в виде которой изображается борьба живых существ за существование.
И все же, несмотря на то что мы снова впали в смертное состояние и холмы еще раз окружили нашу узкую долину, некая доля грандиозности этого видения сохраняется. Мы уже никогда не сможем полностью оставаться такими, как прежде. И если медитация унесла душу ввысь к безмерной Истине, такая душа никак не сможет снова опуститься так же низко по шкале материи, и на протяжении всех веков, нерожденная, должна сохранять где-то в своей ткани, по крайней мере отчасти, суть этого прекрасного расширенного состояния.
Таким образом, медитация привносит в наше материальное существование новое мужество и более высокую цель, и этим она приносит невероятную пользу. Уходят сомнения, рассеиваются противоречия. Обогащенная высшим осознанием того, что конечная судьба состоит в том, чтобы стать Всем, жизнь неизбежно вливается в Бесконечность. Мы знаем, что в конце несовершенные части сольются в общем совершенстве, и, возвышенные над всяческими несчастиями этим знанием, мы победоносно шествуем через века к тому Великому Дню, когда наше соединение с Реальностью станет полным и вечным.
В конце цикла человеческих трудов наступает то, что философы называют Великим Днем. Говорят о нем и как о Последнем Дне. Этот день начинается во всей яркости красок восходящего солнца и никогда не кончается, ибо после этого дня мы сливаемся в осознании нашего Творца и таким образом достигаем совершенства. Долгие века наших скитаний заканчиваются полным отождествлением с Высшей Причиной. Все пути кончаются, и, непреклонные в Истине, мы вернулись в дом нашего Отца — «чтобы больше не уходить».
У каждого века есть своя загадка. Таким непостижимым явлением девятнадцатого века была Елена Петровна Блаватская. Издание ее писем, а также писем Махатм Мории и Кут Хуми пролило новый, более яркий свет на эту экстраординарную личность. В памяти наших современников она предстает женщиной, а не полумифической сивиллой[49] из далекого прошлого или Пифией[50], изрекавшей какие-то древние предсказания. Хотя со времени ухода мадам Блаватской из этой жизни минуло всего несколько десятилетий, ее имя сохраняет магическую силу. Она — одна из непостижимой триады: Сен-Жермен, Калиостро и Блаватская.
Человечество, как сговорившись, упорно обрушивается со злобными нападками на всякого, кто покушается на непогрешимость бездарностей. Только посмейте выступить в защиту или хотя бы заикнуться о том, что за хаосом жизни царит порядок, что все во вселенной, помимо человека, наделено интеллектом — и оскорбленное общество покажет когти, лишь отчасти скрытые видимостью культуры. Противопоставьте знание немногих невежеству большинства, и вы вызовете у идиотов яростное негодование. Огромная часть человечества крестилась в веру банальностей. В моде глупость, и все люди боятся выпасть из общего стиля. Страшно не то, что оккультист может ошибаться; страшно то, что оккультист может оказаться правым. Мы можем истолковать сомнения в пользу преступника, но в пользу оккультиста — никогда. Преступник нарушает только наши законы, оккультист же (que le Diable I’emporte! — черт его возьми!) попирает наши неприкосновенные убеждения.
Нам, как детям, не способным на чувства, свойственные зрелости, до ужаса недостает способности быстрого понимания духовных ценностей. Равнодушные к дарованному нам свету и усилиям, предпринимаемым ради нашего совершенствования, мы позволяем нашим мелочным амбициям заслонять более важные проблемы. Мы проявляем терпимость к любым ошибкам, но совершенно нетерпимы к Истине. Мы великодушны по отношению к любому состоянию, кроме состояния мудрости, которое мы, распознав, клянемся уничтожить. Оккультизм считается синонимом надувательства, и философ вряд ли может надеяться на лучшую участь, чем ядовитое зелье из болиголова или распятие на кресте в век, когда ученые слишком поглощены осуждением, чтобы как следует изучить объекты своей ярости.
Неправильное понимание — это, по большей части, отсутствие понимания. Это особенно верно применительно к позиции общества по отношению к мадам Блаватской. Она была бесстрашным выразителем убеждений, которые современные ей мыслители не осмеливались хранить даже в святая святых своей души. Один ученый-материалист выразил презрение от имени всего своего племени, заявив, что девятнадцатый век начался наукой, а кончился суевериями. Он не в состоянии объяснить, как случилось, что столь благородное начало пришло к такому печальному концу. Последняя четверть прошлого столетия стала свидетелем бунта метафизики против крайней глупости физики, зачарованной феноменами. Наука, заблудившаяся в попытках объяснить, произошел ли человек от обезьяны или нет, настолько увлеклась решением вопроса, откуда мы пришли, что у нее не хватило времени понять ни то, куда мы идем, ни то, как мы должны туда добраться.
Рис. 40. Ранний портрет Е.П.Б.
Для многих ученых религия связана с суевериями и Ньютон является единственным настоящим аватарой силы или материи — в зависимости от научного направления. Софисты, усердно возводящие свою конструкцию из фактов на фундаменте посылок, пренебрегли, однако, некоторыми поправками на человеческую природу. Они забывают, что люди развиваются гораздо быстрей от размышления об идеалах, чем от запоминания научной догмы. Вечно присущий человеческой природе душевный голод, доведенный бессодержательностью научной мысли до уровня стихийного бедствия, требует все более питательной пищи. Раз лжеученые относят оккультные науки к ересям, то им некого винить, кроме себя, поскольку если материальная наука не «сдала бога в архив устаревших понятий», то мужчинам и женщинам, обладающим видением, превосходящим человеческое, нет необходимости воскресать и вновь возводить Создателя на Его вселенский престол.
Ночью 30 июля 1831 года в Екатеринославе Е.П.Блаватская (в то время мадемуазель Ган) «явилась в этот мир среди гробов и скорби», вызванной эпидемией холеры, свирепствовавшей в то время по всей Европе. Это обстоятельство, воспринятое как предзнаменование, дополнительно усугубилось тем странным фактом, что ряса православного священника, спешно приглашенного совершить обряд крещения, загорелась во время этой церемонии и несколько человек получили более или менее серьезные ожоги. Из архива семейства Ган мы узнаем, что эта девочка с самого нежного возраста пребывала в атмосфере странных легенд и крестьянских сказок. Соприкосновение с азиатскими традициями придало такое великолепие и живость русскому фольклору, что она не могла припомнить такое время, когда у нее не было не только твердой веры в существование сверхфизических миров с их неземными обитателями, но и до некоторой степени точного представления о тех ролях, которые играют эти невидимые существа в жизни смертных.
Рис. 41. Страница рукописи мадам Блаватской, посвященной аватарам
Такая окружающая обстановка в столь восприимчивом возрасте содействовала раскрытию оккультных способностей, подготовив таким образом подходящую почву для будущих событий. «С самого раннего детства, — пишет ее тетушка, — она была не такой, как все: очень живая и высокоодаренная, искрящаяся юмором и преисполненная необыкновенной отваги, она приводила всех в изумление своими своевольными и решительными поступками. <…> Ее беспокойный и очень изменчивый характер, который вовлекал ее в неслыханные, недевичьи проказы; ее необъяснимое, особенно в те годы, влечение к мертвым и в то же самое время страх перед ними; ее страстная любовь и любопытство ко всему неизвестному и таинственному, потустороннему и фантастическому и, самое главное, ее страстное стремление к независимости и свободе действий, стремление, которое никто и ничто не могло сдержать, — все это в сочетании с безудержным воображением и поразительной впечатлительностью должно было бы послужить предупреждением ее друзьям, что она — натура исключительная и обращаться с нею и руководить ею нужно таким же исключительным способом».
