лишь можно было надеяться, — а это было опасным признаком, поскольку так всегда происходит: перед тем как умереть, человек начинает себя прекрасно чувствовать. Когда подходит смерть, все жизненные силы собираются вместе, чтобы бросить в лицо смерти последний вызов. Вот почему перед смертью люди кажутся почти вылеченными. Это подобно угасанию пламени свечи: в последний момент, перед тем как погаснуть, пламя ярко вспыхивает и очень интенсивно горит.
Жизнь — это почти пламя. Даже с точки зрения науки — это пламя; вот, почему вам постоянно нужен кислород — кислород необходим и пламени. Если накрыть свечу стеклянным колпаком, то вскоре свеча погаснет, так как под колпаком очень мало кислорода. Как только весь кислород израсходуется на пламя, пламя гаснет. Вам постоянно необходим кислород, чтобы поддержать ваше пламя. Поэтому не только с поэтической точки зрения вы — пламя, но также и с научной точки зрения.
Когда я пришел навестить его в три часа, он казался совершенно вылеченным. Он смеялся, садился в кровати, радовался самому себе; он сказал мне: «Сейчас я чувствую себя прекрасно и думаю, что завтра смогу отправиться домой». Я понимал, что может произойти. Он собирался домой, но он не шел домой.
Поэтому я старался переменить тему о доме, так как мне трудно было сказать: «Да, завтра вы пойдете домой», — ведь я видел, что он собирается домой именно в тот же день. Но я сказал: «Прекрасно. Зачем ждать до завтра? Если вы хорошо себя чувствуете, и нет никаких проблем, и врач разрешает, то вы можете прийти домой сегодня». И я постарался заговорить о земных вещах. Я сообщил ему: «Мы доставили для вас очень большой новый автомобиль. Он прибыл, и как только вы будете готовы, вы поедете домой в своем собственном новом автомобиле».
По мере того, как он все глубже и глубже погружался в медитацию, он становился почти как дитя. И он принял санньясу только тогда, когда прикоснулся к скалистому дну медитации, не раньше. Люди принимают санньясу для того, чтобы войти в медитацию; он ждал. Моя мать приняла санньясу, мои дяди приняли санньясу, но он выжидал.
Все спрашивали меня: «Почему ты не сказал своему отцу?» Мой дядя спрашивал меня, моя мать спрашивала меня. Я сказал: «Он никогда ничего не говорил мне, никогда не принуждал меня что-либо делать. Сейчас с моей стороны будет совершенно нечестно говорить ему, чтобы он что-то сделал — и особенно чтобы воспринял санньясу. Как только он захочет, он скажет; я не собираюсь говорить ему. И я знаю, что он выжидает», — ведь он постоянно сообщал мне о своей медитации: как он себя чувствует, что переживает, на сколько секунд его покинули мысли и какие именно мысли пришли к нему, когда они пришли.
Когда бы он ни приходил ко мне, он говорил о своей медитации, и это ясно указывало на то, что он выжидал; до тех пор, пока он не соприкоснулся со скалистым дном, он ничего не говорил о санньясе. И он прекрасно знал, что я не собираюсь ничего говорить.
Однажды утром… он обычно погружался в медитацию с трех часов ночи до шести часов утра — три часа. Итак, где-то около шести часов прибежал Лаксми и сказал: «Тебя хочет немедленно видеть твой отец, и он также говорит: “Принеси малу и бланк санньясы”. Я не знаю, что с ним случилось». Он сидел обычно по три часа; он оставался в комнате, где впоследствии находился Лаксми, — в доме Лао-цзы в Пуне, в той же самой комнате. Он только что прибыл на несколько дней, поэтому Лаксми выехал из этой комнаты, а он остался там. Я вошел в комнату. Он сказал: «Сейчас пришло время: дай мне санньясу».
После этого дня он стал все больше и больше уподобляться ребенку — интересовался каждой штучкой совсем как ребенок. Но в тот день, когда я упомянул: «Мы доставили для вас очень большой автомобиль, возможно, самый большой в Индии, — а в Индии можно найти самые большие автомобили, потому что везде, во всем мире, они исчезли, — и теперь вы не будете ощущать никакого неудобства, никаких забот». Он не обратил на это внимания. Это еще раз убедило меня в том, что он что-то чувствует. Я через десять минут покинул его, сказав: «Я спрошу у врача, и если вы вылечены, то зачем ждать до завтра? Вы поедете домой сегодня же».
Когда моя мать увидела его, он выглядел прекрасно. Он сказал, что хочет выйти, посидеть на веранде и поглядеть на внешний мир. После моего ухода его вывели на веранду. В этот момент моя мать осознала, что не ела целый день. Она почувствовала такой голод, что сказала Сохану или кому-то другому, кто был там: «Я чувствую себя очень голодной, у меня почти болит живот». Она сказала моему отцу: «Скоро с едой явится Сохан, и ты поешь первым — у меня болит живот».
Но мой отец сказал: «Мне что-то не хочется есть. Я чувствую себя так хорошо, что мне даже не хочется беспокоить чем-либо свой организм; я просто хочу сидеть и смотреть на небо. Не волнуйся — иди и поешь», — и она была так голодна, что поела прежде, чем стал есть мой отец.
Это был груз, который она несла в себе, а именно: всю свою жизнь она никогда не ела прежде, чем станет есть мой отец; и вот в последний день она поела. Как только она закончила еду, вошел мой отец, и она подала ему еду; он взял кусочек и сказал: «Мой организм ничего не принимает». Через полчаса он умер; его тело доставили домой той же ночью — он прибыл домой в том автомобиле, который постарался доставить Лаксми.
Но вчера моя мать сказала мне: «Освободи меня от этой боли, так как она не дает мне покоя. В тот последний день я совершенно забыла, что он должен есть первым».
Я сказал: «Возможно, он лучше понимал, что теперь ты будешь есть одна; теперь больше не будет возможности давать вначале пищу ему, а затем принимать пищу самой. Поэтому из сострадания он сказал вам: ‘Ешь, не беспокойся. Это ничего не значит — кто ест первым, а кто вторым. Это все равно’».
«Мое ощущение таково, что он также чувствовал, что
