— Здесь не с чем справляться! — вскричала я в бешенстве. — Они все были хорошими людьми, и они все умерли!
— «Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли».[100]
— Это еще что?
— Это говорит Иисус. Кажется, эти слова произносятся на мессе. Я посещал несколько раз мессу с Кирстен, в соборе Божественной Благодати. Однажды, когда Тим проходил с потиром — Кирстен стояла на коленях у ограды, — он тайно надел ей на палец кольцо. Этого никто не видел, она рассказала мне. Это было символическое обручальное кольцо. Тим тогда был одет в мантию и все остальное.
— Расскажи мне об этом, — попросила я с горечью.
— Я тебе рассказываю об этом. А ты знала…
— Я знала о кольце. Она рассказала мне. Она показывала его мне.
— Они считали себя духовно обвенчанными. Перед глазами Божьими и в глазах Божьих. Хотя и не по гражданскому праву. «Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли». Эти слова отсылают к Ветхому Завету. Иисус приносит…
— О боже ж ты мой! Я думала, что уже выслушала всю эту фигню. Не желаю слушать больше. Они не привели ни к чему хорошему тогда и не приведут никогда. Бэрфут толкует о бесполезных словах — вот это и есть бесполезные слова. Почему Бэрфут называет тебя бодхисаттвой? Какими это состраданием и мудростью ты обладаешь? Ты достиг нирваны и вернулся назад помогать остальным, так что ли?
— Я мог бы достичь нирваны. Но я отверг ее. Чтобы вернуться.
— Прости меня, — устало сказала я. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ладно?
— Я вернулся в этот мир. С того света. Из сострадания. Это я и узнал там, в пустыне, в пустыне Мертвого моря. — Он говорил спокойно. Его лицо выражало полное спокойствие. — Вот что я нашел.
Я уставилась на него.
— Я — Тим Арчер, — объявил Билл. — Я вернулся с того света. К тем, кого я люблю. — Он улыбнулся широкой и необъяснимой улыбкой.
Помолчав с минуту, я спросила:
— Ты сказал Эдгару Бэрфуту?
— Да. — ответил Билл.
— Кому еще?
— Да больше никому.
— Когда это произошло? — А потом я сказала: — Ты, е***ный псих. Это никогда не кончится. Это продолжается и продолжается. Один за другим, они сходят с ума и умирают. Все, что я хочу, это заниматься своим магазином, накуриваться, время от времени трахаться и читать кое-какие книжки. Я никогда не просила об этом. — Колеса моего автомобиля взвизгнули, когда я вильнула, чтобы обогнать какую-то колымагу. Мы почти доехали до ричмондского края моста Ричардсона.
— Эйнджел, — начал Билл, мягко положив мне руку на плечо.
— Убери свою чертову лапу от меня.
Он убрал руку.
— Я вернулся, — повторил он.
— Ты снова спятил, тебе место в психушке, ты, псих-гебефреник. Ты что, не видишь, что со мной делается, когда мне приходится выслушивать это? Знаешь, что я думала о тебе? Я думала: по-настоящему среди нас только один нормальный. Он отмечен как псих, но он нормальный. Мы отмечены как нормальные, но мы психи. А теперь вот и ты. Ты последний, от кого я этого ожидала, но, наверное… — Я прервалась. — Дерьмо. Оно не поддается контролю, это развитие безумия. Я всегда говорила себе: Билл Лундборг в контакте с реальным. Он думает о тачках. Ты мог бы объяснить Тиму, почему нельзя ехать в пустыню Мертвого моря на «датсуне» с двумя бутылками коки и картой с заправочной станции. А теперь ты такой же псих, какими были они. Даже еще больше. — Я сделала радио громче. Звуки «Битлз» заполнили автомобиль… Билл тут же выключил радио, совсем выключил.
— Пожалуйста, помедленнее.
— Пожалуйста, когда мы доедем до шлагбаума, вылези из машины и поймай кого-нибудь другого. И можешь передать Эдгару Бэрфуту, чтобы он дурачил…
— Не вини его, — решительно сказал Билл. — Только я ему сказал, он мне ничего не говорил. Медленнее! — Он потянулся к ключу зажигания.
— Хорошо, — согласилась я, опуская ногу на тормоз.
— Ты перевернешь эту консервную банку и угробишь нас обоих. И ты даже не пристегнула ремень.
— Из всех дней именно в этот, когда убили Джона Леннона. Я должна выслушивать это прямо сейчас.
— Я не нашел гриб энохи, — заявил Билл.
Я ничего не ответила. Просто вела машину. Вела как могла.
— Я упал со скалы.
— Да, я тоже читала это в «Кроникл». Было больно?
— К тому времени я был практически без сознания из-за солнечного света и жары.
— Что ж, очевидно, ты не такой уж и сообразительный, коли убрался вот так. — А потом, неожиданно, я почувствовала жалость, и мне стало стыдно, непомерно стыдно за то, как я вела себя с ним. — Билл, — сказала я, — прости меня.
— Конечно, — ответил он просто.
Я обдумала, что говорить, и спросила:
— Когда… Как мне теперь называть тебя? Билл или Тим? Вас теперь двое?
— Меня двое. Из двух личностей образовалась одна. Подойдет любое имя. Наверно, тебе следует называть меня Биллом, чтобы люди не узнали.
— Почему ты не хочешь, чтобы они узнали? Я вот думаю, что такое важное и исключительное событие, как это, такое знаменательное, как это, должно быть известно всем.
— Меня снова упекут в больницу.
— Тогда я буду называть тебя Биллом.
— Гдe-то через месяц после своей смерти ко мне пришел Тим. Я не понимал, что происходит. Я не мог объяснить. Свет, цвета, а затем чуждое присутствие в моем разуме. Другая личность много сообразительней, чем я, думает о вещах, о которых я и не думал никогда. И он знает греческий, латынь и древнееврейский, все о теологии. Мысли о тебе были очень четкими. Он хотел взять тебя в Израиль.
При этих словах я внимательно посмотрела на него, меня пробила дрожь.
— Teм вечером в китайском ресторане, — продолжал Билл, — он пытался тебя уговорить. Но ты ответила, что у тебя все спланировано. Ты не могла уехать из Беркли.
Я убрала ногу с газа, машина начала замедляться. Она ехала все медленней и медленней, пока не остановилась совсем.
— На мосту останавливаться запрещено. Если только у тебя не неполадки в двигателе или не кончился бензин, что-нибудь такое. Езжай дальше.
Ему рассказал Тим, сказала я себе. Я машинально сбросила передачу, снова запустила двигатель.
— Тим на тебя здорово западал.
— И?
— Это было одной из причин, почему он хотел взять тебя с собой в Израиль.
— Ты говоришь о Тиме в третьем лице. То есть на самом деле ты не отождествляешь себя с Тимом. Ты — Билл Лундборг, говорящий о Тиме.
— Я Билл Лундборг, — согласился он, — но также я и Тим Арчер.
— Тим не сказал бы мне этого. Что у него был ко мне сексуальный интерес.
— Я знаю, — ответил Билл. — Но это говорю тебе я.
— Что мы заказывали в тот вечер в китайском ресторане?
— Понятия не имею.
— Где был ресторан?
— В Беркли.
— Где в Беркли?
— Я не помню.
— Скажи мне, что означает «гистеропротерон»?
— Откуда я знаю? Это латынь. Латынь знает Тим, а не я.
— Это греческий.
— Я и греческого не знаю. Я улавливаю мысли Тима, и время от времени он думает на греческом, но я не знаю, что означают греческие слова.
— Что, если я поверю тебе? Что тогда?
— Тогда ты будешь счастлива, потому что твой старый друг не умер.
— В этом все и дело.
— Да, — кивнул он.
— Мне кажется, — начала я осторожно, — что дело здесь посложнее будет. Это было бы чудом необычайной важности для всего мира. Это то, чем должны заняться ученые. Это доказывает, что есть вечная жизнь, что потусторонний мир все-таки существует — что все, во что верили Тим и Кирстен, действительно правда. «Здесь, деспот Смерть» — правда. Ты не согласен?
— Да. Я так считаю. Об этом Тим и думает, и думает много. Он хочет, чтобы я написал книгу. Но я не могу написать книгу, у меня совершенно нет писательского таланта.
— Ты можешь действовать в качестве секретаря Тима. Как раньше твоя мать. Тим будет диктовать, а ты все записывать.
— Он болтает и болтает по тысяче слов в минуту. Я пытался записать, но… Его мышление — это п***ец. Да простится мне это выражение. Оно совершенно неорганизованно и направлено в разные стороны и в никуда. И я не знаю и половины слов. Вообще-то, большей частью это и не слова, лишь ощущения.
— Ты слышишь его сейчас?
— Нет. Не сейчас. Обычно это происходит когда я один, и больше никто не говорит. Тогда я могу как бы настроиться на это.
— «Гистеропротерон», — прошептала я. — Когда доказываемое заключается в исходной предпосылке. Так что рассуждение тщетно. Билл, — обратилась я, — надо отдать тебе должное, ты запутал меня, правда запутал. Тим помнит, как он проехался по насосу на заправке? Не важно, на х*** насос.
— Это присутствие разума. Понимаешь, Тим был в том районе… Мне напомнило слово «присутствие». Он часто его использует. Присутствие, как он называет это, было в той пустыне.
— Parousia, — предложила я.
