Черноярцева как подарок, — с радостным удивлением и радостным замиранием, как нечто неотделимое от Миши, без чего он — уже не он, не он вовсе.
Но, тем не менее, потянуло спросить:
— Скажи, ты часто чудотворствуешь вот так…?
— А разве я чудотворствую? — Он посмотрел на меня с некоторой обалделостью, достаточной, чтобы я почувствовал себя дураком.
— Прости… Я хотел спросить: часто ли ты бываешь публичен в своих естественных проявлениях, или — только так, наедине, тет-а-тет?
— Как умно и красиво ты говоришь, маэстро!.. — Миша вперился с явно издевательским восхищением.
— Как могу — так и говорю, — буркнул я, уцепляя от углей котелок с чаем.
— …Да по-разному. Мне редко удаётся смотреть на себя со стороны. Иногда, когда приходится подолгу бывать среди людей (например — остановиться на пять-шесть деньков в какой-нибудь деревеньке), я очень быстро начинаю чувствовать отвращение и страх вокруг себя. Это очень тяжело, Сева, чувствовать себя чем-то, вызывающим отвращение и страх!..Я беру свою сумчонку и — ухожу.
— А за фокусника не принимают?
— Принимают… И за фокусника, и за чёрта, и за галлюцинацию… За что ни попадя! Да это, впрочем, не важно. Меня очень мало интересуют люди сами по себе, — они слишком одинаковы для интереса, слишком предсказуемы. Мне их жалко… Но поваленное ради нового нужника дерево куда как жальче…! И рыбёшку с разодранным крючками ртом — тоже. И плачущую под буром или лопатой землю, с кишащими в ней корешками и жучками… Я не хочу сейчас говорить об этом, маэстро. Давай лучше петь, а? Давай!
Он объяснил мне, как искать в пространстве песню, как принимать её, ничего не спутав, как преломлять её собою, ничего не перемешав. Всё оказалось очень просто и — очень-очень здорово!
Это было похоже на плытиё в тёплой переливчатой пушистости. Мелодия менялась каждое мгновение, разбрызгивалась, мерцала; она была срощена со словами в одно, со словами какого-то напрочь забытого и невероятно старого языка (я не знал этого языка, но понимал его без малейшего изъяна; каждый звук… каждый оттенок звука…). Мы пели, чуть раскачиваясь, пригасив взгляд — и вместе с нами раскачивалось пламя костра, заросли крапивы, пульсирующий многоцветными вспышками воздух.
…Но — песня закончилась. Неожиданно. И погас костёр.
Рассвело.
Миша сладко потянулся, обтёр драным рукавом телогрейки сапоги, встал. Встал и я.
— Помоги мне, — Миша огляделся. — Нужно как можно больше маленьких и — по возможности — круглых камешков.
— А зачем они тебе? — Я тоже оглядел окрестности: камешков видно не было.
— Нужны. Мне пора уходить.
— ?
— Мы ещё встретимся, маэстро. Не переживай!..Но сейчас мне нужны камешки. Помоги их собрать, пожалуйста.
— Ну, нужны так нужны…
Мы стали собирать камешки. Дело оказалось занудливым и долгим. Миша принимал не всякий камешек, бо́льшую часть собранного мной он браковал.
Часа через полтора, однако, сборы подошли к концу. Перед остывшим костровищем высилась целая горка небольших и близких к сферической форме камней. Я смотрел на них весьма оторопело, совершенно не чувствуя, на фига мы занимались столько времени такой ерундой.
Миша сунул руку в горку, вытащив один, пожалуй — самый маленький, камешек (вся — тщательно складываемая — горка развалилась…) и, размахнувшись, бросил его вперёд. Камешек упал совсем рядом (метрах в трёх), несмотря на то, что брошен был с приложением изрядного усилия. Миша встрепенулся, отряхнул зачем-то брюки, подбежал к месту падения.
— Здесь, маэстро!
Мы стали выстраивать из камешков крут. Я носил, он строил. Я носил, он строил. Выстроил.
— Сева, окажи милость, когда я уйду — камушки-то поразбросай. По разным сторонам их поразбросай… да! — по разным сторонам.
Сморщил нос, поправил на мне сбившуюся на бок кепку, шагнул в крут и — исчез.
Да, конечно, я разбросал камешки. Я собрал рюкзак и приготовился идти…
…Но идти мне совсем не хотелось: не хотелось уходить отсюда, а хотелось — это я точно помню — зареветь.
Не заревел; вышел на дорогу и пошагал в сторону Селиваново.
— Привет, старик!..
— Привет! Ты что, обалдел, — занятия пропускаешь?!
— Привет!..
— Привет!..
— Здоро́во!..
— Севка, ты жратвы припёр?..
— Салют! Ну как там, в Туле?..
— Привет!..
Кто-то стукал меня по плечу, кто-то заглядывал в рюкзак… Всё это воспринималось будто бы в полусне…Сиротские запахи общежития, тоскливые, усталые стены, снующие по лестницам четырёхэтажки люди…; дряблая вялая энергия, скользящая и свивающаяся в тряские, неровные кляксы.
«Нет, бежать отсюда, бежать, — подумал я, — и чем быстрее — тем лучше…!»
Лёжа ночью в своей кровати — я попытался разобраться: что это была за встреча? что мне в ней? и вообще — что теперь? как…? Очень многое во мне шевельнулось. Очень многое во мне разбередилось. Выявилось. Вспомнилось.
С этого дня я совсем забросил техникумовскую бредятину и принялся за упорную безотдыховую работу.
Всего за один месяц мне удалось очень многое. Ощущение пространственных линий стало чётким и твёрдым, закрепилось. Появилась возможность проникновения в инородные психологизмы. Я забирался на какую-нибудь крышу и, попросив ветер учить меня, — танцевал, запоминая каждое движение, приносимое ветром. (Это позволяло — сдвигая близлежащие слои пространства — видеть и слышать многие, длящиеся по параллелям, бытия.) Выявилось и закрепилось умение улавливать песни (а с их помощью — понимать то, что воспринимал, но не понимал в детстве: пробредающие между людей тени… мечущихся всяко шарообразных существ, коих особенно в изобилии — по городам… провисшие — то тут, то там — и разнообразные по своей геометрии дыры… и т. д. и т. п.). Но более всего: окрепла (прямо-таки — расцвела!) возможность воспринимать и осознавать голоса всего сущего, что промеж и окрест людей (в данном — Условно-Конкретном — бытие).
Всего за один месяц!
Напряжение нарастало, и через какое-то время я оказался в кардиологии местной районной больницы, с сердечным приступом (потом — ещё раз…). Выписавшись — забрал свои документы из лесо-чиновного заведения и вернулся в Тулу.
Огромная благодарность к Мише, появившаяся у меня в то время, — сохранилась по сей день. И кстати: за семнадцать (с половинкой) лет общения — ни капелюшечки разочарования или отторжения! Ни малейшей!
В 1987 году мне было шестнадцать лет, а Мише (Михаилу Петровичу Черноярцеву) — как узналось позднее — девяносто четыре года.
Здесь и далее — вперемешку — появляются рассказы о встречах с Мишей других людей. Видите ли…: дороги перекрещивались, проскакивали (и иногда не гасли) искры, судьбы соприкасались друг с другом…
Пусть всё это было редко, мимолётно, но в мимолётности присутствовали и насущность каждого из моментов, и их наполнение (до краешка, под завязку). А иногда
