Глядя на лица окружавших меня людей, я не мог понять — неужели прихожане готовы поверить, что коррупция и узаконенные злоупотребления не противоречат заповедям Христа?
Было первое воскресенье Великого поста 2007 года. В начале этого года люди по всей стране умирали от голода. Всемирная организация здравоохранения только что объявила Зимбабве, считавшуюся некогда главным зерновым районом Африки, страной с самой высокой в мире смертностью.
Великопостная проповедь призывала голодных прихожан, многие из которых и без всякого поста были недалеки от голодной смерти, не переедать во время Великого поста в память о муках Иисуса.
После церкви я зашел в бар клуба и немного поболтал с одним посетителем — чернокожим торговцем оружием, любителем регби. Я спросил его про епископа Норберта Кунонга.
— Он мечтает вступить в этот клуб, — насмешливо сказал мой собеседник. — И Мугабе тоже. Только ведь они чернозадые. Оба. Они тут не нужны. Два преступника.
— Наверное, торговля оружием тоже как-то связана с преступностью?
— Да, некоторым образом. Чтобы преуспеть, приходится ловчить. Главное — раздобыть сертификаты, которые не отличить от настоящих. Дело еще в том, что за последние лет триста Африка стала свалкой для устаревшего оружия. Как только оно устаревает в Европе, его тут же сбагривают в Африку. Я как-то читал про оружие, которым тут торговали в девятнадцатом веке — задолго до того, как в Солсбери появились белые. В Занзибар привозили миллионы касок, сотни тысяч дульнозарядных ружей, тонны пороха. Веками Африка просто тонула в этом добре. Так что я просто продолжаю старинную и почетную традицию.
— А как насчет огнестрельного оружия местного производства? — поинтересовался я.
— А-а… Да, делали тут какие-то деревянные ружья — очень твердая древесина и очень примитивный порох. Грохоту от них получалось чертовски много. Только они и вполовину не так опасны, как ассегаи — в руках того, кто умеет с ними обращаться.
В четыре часа мне позвонили из приемной гостиницы и сообщили, что пришел посетитель.
Эверисто — скромного вида человек средних лет с бритой головой и плотно прижатыми к черепу ушами. Во время освободительной войны он был еще ребенком; однажды его задела шальная пуля. Эверисто часто потирал бедро, куда она попала.
Мы сидели в гостиной клуба; Эверисто Мангвиро сказал, что в прошлую пятницу он проверил все хранилища, но ничего особо подходящего под мое описание не нашел. Только какой-то очень старый и изношенный предмет с обломками от четырех деревянных колец, в которые вставлялись шесты для переноски — правда, они сломаны и едва видны. Сделан он из очень-очень твердого дерева. Вероятно, какое-то африканское дерево вроде акации.
— Его и долгоносик не испортит, — заметил Эверисто. — Он его просто не прогрызет. Да и все равно бы его не съели. Все экспонаты, хранящиеся в запасниках, обрабатываются химикатами. Но эту вещь даже не нужно было обрабатывать. Ни один долгоносик на земле такое дерево не прокусит — разве что после второго пришествия.
Он улыбнулся и добавил:
— Аллилуйя!
Эверисто подтвердил: в запасниках есть артефакты, которые во время войны за независимость привезли сюда из других музеев.
— Возможно, их даже и внесли в каталог, но в этой военной неразберихе все бумаги, наверное, пропали.
Я вынул из портфеля книгу фон Зикарда и показал Эверисто фотографию:
— Вот это вы нашли?
Эверисто долго смотрел в книгу, поднес черно-белую фотографию к свету, потом положил книгу на стол. После долгой паузы сообщил, что точно не знает. Он сомневался. Его находка оказалась в скверном состоянии, а вынести ее из запасника, чтобы разглядеть получше, он не мог. Освещение там плохое, а предмет лежит на нижней полке вместе с разными старыми и поломанными вещами неизвестного происхождения. Эверисто не снимал его с полки; чтобы хорошо разглядеть, его пришлось бы вынести из хранилища, а для этого нужно особое разрешение директора музея, мистера Жозефа Муринганиза.
— Мистер Муринганиза — добрый человек, порядочный. Если у вас есть надлежащие рекомендации, за ним дело не станет, — сказал Эверисто.
Найденный предмет очень древний, очень тяжелый и твердый и разбит на части — вот все, что он смог сообщить. Он с удовольствием бы его сфотографировал, но в музее нет фотоаппарата.
Эверисто нервно потер ладони и погладил бедро.
— Вы приехали издалека, чтобы его увидеть. Надеюсь, вам не придется разочароваться. А сколько стоит билет из Йоханнесбурга?
Я ответил.
Мой собеседник присвистнул:
— Моя зарплата за шесть месяцев… — Он помолчал, подсчитывая в уме. — Нет, даже больше. А если это не то, что вы ищете? Вам придется вернуть университету деньги?
— Нет, не беспокойтесь. Даже если это не то, я по крайней мере буду знать, что Нгома в Музее гуманитарных наук нет. Значит, он находится где-то в другом месте. Отрицательный результат — тоже результат. Он продвинет вперед границы науки, — с улыбкой ответил я.
Эверисто нерешительно улыбнулся и пообещал зайти за мной утром.
В восемь часов он уже был в клубе. Мы сели в такси и поехали по авеню Нельсона Манделы в Музей гуманитарных наук, который начал свое существование как Музей королевы Виктории. В вестибюле довольно уютного современного здания, залитого лучами утреннего солнца, стояла у кассы длинная очередь.
— А ваш музей пользуется популярностью, — заметил я.
— Нет, — ответил Эверисто. — Это не посетители, это работники; ждут — вдруг им заплатят. Им уже долго не платили. И нам тоже. Если им сегодня заплатят, тогда и нам, кураторам, можно надеяться.
Он повел меня в кабинет на втором этаже. Секретарь директора Блессинг сказал, что директор скоро меня примет.
Сердце у меня заколотилось, руки сразу стали липкими.
Когда Блессинг наконец пригласил меня в кабинет директора, мне показалось, что прошла целая вечность. Мистер Жозеф Муринганиза, директор музея, держался как-то неуверенно. Его, похоже, изумил визит заокеанского гостя. Директор тут же объяснил свое удивление. В его музей редко заглядывают посетители из-за границы. Более того, в Зимбабве вообще редко бывают заграничные туристы. А если приезжают, то отправляются прямиком к водопаду Виктория или в какой-нибудь из сафари-парков. В стране осталось всего двадцать тысяч белых жителей, и европейское лицо за пределами «белых» пригородов можно увидеть все реже и реже. Он и не припомнит, когда у них в последний раз были посетители с другого континента.
Я объяснил, зачем приехал. Я, мол, надеюсь, что экспонат, вывезенный в годы войны за освобождение из музея в Булавайо, мог попасть в Музей королевы Виктории в Солсбери.
— Вполне возможно, — ответил директор. — Трудные были времена, ужасные, особенно там, в Булавайо. Сюда для сохранности перевезли множество предметов, но после установления независимости многие экспонаты… думаю, очень многие, большую часть, переправили в западную часть страны, в Матабелеленд. Вещи из Матабелеленда тут никому особенно не нужны. Теперешний режим интересуется только наследием шона. Дело тут в племенных интересах, к сожалению.
Еще директор сказал, что предметы, которые не выставлены в экспозиции, хранятся в запасниках Музея гуманитарных наук и что хранилище этнографических материалов расположено недалеко от его кабинета.
Коррупция среди зимбабвийских чиновников уже вошла в поговорку. Однако Жозеф Муринганиза совсем не такой. Этот высокий спокойный человек казался олицетворением порядочности.
Несколько лет назад Жозеф изучал в Кембридже музейное дело.
Судя по тому, как он говорил о проведенных в Англии студенческих годах, то были самые драгоценные его воспоминания. Теперь он вел совсем другую жизнь. Здесь, рассказывал Жозеф, даже у преподавателей не хватает денег, чтобы добраться до работы. Добыть бензин для своей машины — настоящая проблема. Автобусы не ходят. Цены на продукты питания — запредельные. В самом Хараре пока не голодают, но в некоторых частях страны люди и в самом деле гибнут от голода.
Блессинг принес в кабинет поднос с чайником и чашками.
— Печенья, к сожалению, нет, — сказал директор, передавая мне чай.
Он еще поговорил про Кембридж, про его закосневшую систему обучения, потом вздохнул и с застенчивой улыбкой прибавил:
— Впрочем, вы здесь не затем, чтобы выслушивать мои мемуары о днях студенческих. Чем я могу вам помочь?
— Сейчас объясню. История довольно необычная. Почти шестьдесят лет тому назад в Национальном музее Южной Родезии в Булавайо сфотографировали некий предмет, который называется Нгома Лунгунду. Снимок этот опубликовали в одном научном издании, вышедшем в Швеции, в Упсала. После тысяча девятьсот сорок девятого года Нгома из Булавайо пропал — я впервые побывал в музее несколько лет назад, и его там уже не было. Я пытаюсь его отыскать.
