Ознакомительная версия.
Такое присутствие духа и спокойный вид Палена совершенно успокоили Павла, и он более, нежели когда-либо, вверился врагу своему. Это происходило за неделю или за две до рокового дня и ускорило катастрофу.»[49]
Очень похожая история содержится в воспоминаниях самого Палена, записанных Ланжероном. Пален абсолютно цинично и, похоже, с удовольствием говорит об искусстве, с которым он вел свою интригу.[50]
Из воспоминаний В.Н. Головиной «Заговорщики собирались у князя Зубова; но, несмотря на всю таинственность, которой они облекли это дело, Император узнал, что злоумышляют против него. Он призвал Палена и спросил, почему он не доложил ему об этом. Тот дерзко поклялся, что не было ничего серьезного, что несколько молодых безумцев позволили себе вольные речи и что он образумил их, подвергнув аресту у генерал-прокурора. Он прибавил, что Его Величество может положиться на его верность, что он предупредит Императора о малейшей опасности и разрушит зло в самом его корне.
Через три дня он решил нанести решительный удар. Он пришел к двери кабинета Императора и попросил позволения говорить с ним. Он вошел в кабинет с видом, полным отчаяния, и, упав на колени, сказал:
— Я прихожу с повинной головой, Ваше Величество; Вы были правы: я только что раскрыл заговор, направленный против Вас. Я приказал арестовать виновных*; они находятся у генерал-прокурора. Но как открыть мне Вам величайшее несчастье? Ваше чувствительное сердце отца вынесет ли удар, который я принужден нанести ему? Ваши оба сына стоят во главе этого преступного заговора; у меня все доказательства в руках.
Император был смертельно поражен, его сердце разрывалось: он поверил всему. Его несчастный характер не дал ему подумать. У него были все проявления отчаяния и бешенства. Пален старался тогда успокоить его, уверял, что очень легко разрушить заговор, что он принял все необходимые меры и, чтобы устрашить виновных, достаточно его Величеству подписать бумагу, которую он принес с собой.
Несчастный Император согласился на все. Смерть была уже в его сердце. Он любил своих детей. Обвинение их было для него более тяжелым, чем муки, которые ему готовили заговорщики.
Злодей Пален торжествовал. Он пошел к Великому Князю Александру и показал ему бумагу, подписанную Императором, в которой был приказ об аресте Великих Князей Александра и Константина и заключении их в крепость. Великий Князь задрожал, возмутился и опустил голову; было решено, что акт отречения будет предложен».[51]
Есть и другие подобные свидетельства. На их исчерпывающий разбор мы не претендуем, да это и не нужно. Ведь очевидно, что мы не можем не доверять такому количеству независимых источников.
До предела натянутые нервыИтак, Павел знает о заговоре, точнее, думает, что знает. Заговорщики знают, что он знает; он же не знает, что знают они. Павел думает, что может вести с ними хитрую игру, тогда как на самом деле играют с ним. При этом не исключено, что Александр знает, что Павел знает; сын, возможно, тоже считает себя игроком, причем его партия сложнее, ведь Павел выступает против незнающих заговорщиков, а Александр — против полузнающего императора. В реальности же, главный кукловод — Пален; он дергает за ниточки обоих игроков.
Как должен был вести себя Павел в такой ситуации? Известие о заговоре, тем более с участием сына, не могло оставить его равнодушным. Тем более, Павел, возможно, давно уже ожидал чего-то подобного, ведь неповиновение и крамола чудились ему повсюду. И вот его самые страшные опасения подтвердились. Естественно, император взволнован, нервы его на пределе. В таком состоянии люди часто слышат и чувствуют странные вещи.
Не здесь ли кроется объяснение предчувствий Павла? Например, сна об узком кафтане? Или эпизода в Летнем саду, о котором рассказывает Саблуков? Для человека в положении Павла вполне естественно видеть подобные сны, да и в снах наяву нет ничего невероятного. Элементарная психология позволяет объяснить изрядную долю легенд «павловского цикла», не прибегая к помощи мистики.
ФаталистОднако не будем останавливаться на достигнутом. Пофантазируем еще…
Получать известие о скорой своей смерти Павлу было не в новинку. Мы помним об эпизоде, записанном баронессой Оберкирх. Из речей призрака, принявшего облик Петра I, Павел сделал один главный вывод: он умрет молодым. Так что у императора уже был большой опыт жизни под бременем знания. Как же Павел управлялся с этой ношей?
Призрак обещал Павлу две встречи: «на этом же месте, а затем еще раз». Очевидно, что вторая, последняя встреча должна была стать предвестницей ранней (и насильственной) смерти. Первая половина обещания исполнилась после установки на Сенатской площади Медного всадника; Оберкирх пишет, что при получении из Петербурга известия о возведении памятника Павел бледнеет, руки его дрожат; он искренне верит в особый смысл происходящего. Когда же Павел становится императором и приступает к постройке Михайловского замка, он приказывает установить перед новой резиденцией памятник Петру работы Карло Расстрелли. Ясно, какое значение имеет этот жест: последняя встреча, которая должна завершить жизненный путь Павла и которую он по собственной воле приблизил, сделав шаг судьбе навстречу.
Что стоит за этим поступком? Фатализм? Если да, то какой: покорный фатализм христианина, вверяющего себя Промыслу, или отчаянный фатализм обреченного? Или это, наоборот, вызов судьбе, выход к барьеру, намерение побороться? Кем здесь предстает Павел: Дон-Жуаном, протягивающем руку Каменному гостю, или Гамлетом, который «не боится предвестий», для которого «готовность — это все»?
Сложно ответить на эти вопросы. Ясно одно: Павел верит в судьбу, с которой у него давно сложились особые отношения, и со смертью своей вступает в диалог.
Это прекрасно чувствует Варвара Головина. В уже упоминавшихся мемуарах она сообщает следующее: «В вечер перед этой ужасной ночью Великий Князь ужинал у своего отца. Он сидел за столом рядом с ним. Можно себе представить их невозможное положение. Император думал, что его сын покушается на его жизнь; Великий Князь считал себя приговоренным к заключению своим отцом. Мне передавали, что во время этого зловещего ужина Великий Князь чихнул. Император повернулся к нему и с печальным и строгим видом сказал:
— Я желаю, Ваше Высочество (Monseigneur), чтобы желания Ваши исполнились».
К кому Павел обращается здесь, однозначно сказать нельзя. Возможно, его фраза адресована собственным мыслям или, скорее, самой Судьбе, которая как бы незримо присутствует за столом. Возможно, что адресат ее — только Александр, которого Павел дразнит, хотя, наверное, ранит этим прежде всего самого себя. Скорее же всего, Павел обращается к ним обоим. В любом случае, то, что делает Павел — это некое представление, спектакль. Это и диалог с Судьбой, конкретным воплощением которой выступает сын-заговорщик, и спектакль одного актера, обращенный к Александру (который, на самом деле, — актер в еще большей степени). Во всем поведении Павла присутствует странная двойственность: с одной стороны, он явно считает себя хитрецом, ловко обводящим всех вокруг пальца, этаким психологом в стиле героев Достоевского, который терзает полунамеками, играет с уже разоблачённой и обреченной жертвой. С другой стороны, для Павла все серьезно: его лицо «печально и строго», все происходящее явно исполнено в его глазах особого смысла.
Театр одного актераТо, что делает Павел, внутренне противоречиво: он пытается терзать других, но в итоге мучает себя; он пытается хитрить, но, в итоге, оказывается искренним; он серьезен, и в то же время полон иронии. Это почти юродство.
Но может ли быть так, что именно «юродство» — ключевое слово для понимания Павла? Может ли быть так, что не только для сына, но и для всех заговорщиков Павел разыгрывает представление? И может ли быть так, что представление это и исполнено практического смысла (в той степени, в какой Павел верит в свою способность быть «кукловодом» и вести против заговора встречную игру), и одновременно является мистерией, действом, адресованным высшим силам (в той степени, в какой Павел верит в их участие во всем происходящим)? Иными словами, может ли быть так, что поведение Павла — это и притворство (когда он играет для других), и искренность (когда он становится зрителем собственной игры)? Может ли Павел одновременно имитировать предчувствия и верить в реальность этих же предчувствий?
На наш взгляд, может. В этом — вся сущность этого противоречивого человека, с детства привыкшего хитрить и носить маски (при дворе Екатерины иначе было нельзя). Павел, доживший до сорока лет в ожидании власти и все-таки дождавшийся, прошедший суровую школу придворной жизни, наверняка считал себя мастером интриги. С другой стороны, его склонность к мистицизму общеизвестна.
Ознакомительная версия.
