Но левые не сделали этого. Они не отказались от партийного мировоззрения. Они продолжали придерживаться идей классовой борьбы, хотя социал-демократические левые, идя на многочисленные компромиссы, поступились ими. Если мы попытаемся ответить на вопросы: кого научил 1918 год? кто учился в большей степени? отчего это зависит? — то на них мы сможем ответить следующим образом. Новое социалистическое мышление, которое пришло в течение этих лет, привело к вынужденному пониманию, но оно оказалось не в состоянии освободиться от партийных предубеждений и озлобленных классовых чувств. Рабочих по мере постижения ими опыта мировой войны, ожидавших участия в новой народной истории, успокоили формально демократическими полумерами и хитрыми парламентскими уравнениями. Но младоеоциалистические идеи являются еще только попыткой формирования мировоззрения, являются чувством, которое предвосхищает, но не волей, которая наносит удар. А коммунистические идеи являются волей к воле. Однако их воля направлена против природы, а потому совершает насилие над непрерывностью человеческой истории.
Консерватор в течение этих лет по своей воле совершил некоторый промах и выбрал в качестве главного врага революцию, чем расколол левых и правых, стремившихся к сближению. Но консервативное мышление, в отличие от социалистического, которое способно понимать только собственные проблемы, воспринимает весь комплекс проблем и постоянно стремится решить их. Консерватор сперва пытается ответить на самые противоречивые вопросы, что может стать предпосылкой для возобновления консервативной жизни.
Самым лучшим способом ответа на эти опросы является размышление над собственными предпосылками. То есть размышление о себе самом.
X
Консерватизм — это не реакция.
Реакционеры утешаются условиями жизни, в которых они находятся, или желают вернуть их назад, если обстановка вокруг них изменилась. Они представляют себе мир именно таким, каким он был в день, когда они родились. Их мышление настолько же узкое, сколько ограниченно мышление революционера, который представляет себе мир только в день, когда он его низвергнул.
Консерватор, напротив, привык действовать. Консерватизм, не лишенный честолюбия, отнюдь не является собранием раритетов. Консерватизм — это заводской цех, в котором стремятся создавать такие вещи, которые могут быть основой для новых принципов. Консервативное мышление отличается от революционного тем, что не доверяет вещам, которые возникли в спешке в хаосе катастрофы. Консерватизм позволяет себе ценить только те вещи, в которых заложены подобающие им способности. Консерватор видит эти вещи произрастающими из традиции, кои он мыслит, конечно, по-иному, нежели реакционер. Традиции постоянно разбиваются катастрофами, за которые мы ответственны, и революциями, которых мы не в состоянии избежать. Но традиции неизменно восстанавливаются. Так жизнь сохраняется в пространстве. Так из времени приобретаются новые ценности, которые обогащают консерватизм, или же недостатки, которые консерватизмом тут же отвергаются. Время вечно возвращается в пространство, из которого оно вышло, и воспринимает то, что возникло, и то, что существовало всегда. Революция обращает вечность против себя.
Консерватизм использует вечность для себя. Сам космос, основанный на четких законах, является отнюдь не революционным феноменом, а консервативной статикой. Природа так же консервативна. Она основывается отнюдь не на потрясающем постоянстве явлений, а на их смене, на предрешенном уходе и новом возрождении. Самые мощные потрясения выглядят ничтожными на фоне могущества рождения. Из года в года, из века в век на протяжении тысячелетий мы видим одно и то же появление жизни. При этом меняется только поверхность. Но поверхностные изменения ничего не значат, так как великая общность видов, которая остается неизменной, все же важнее отклонений, которые возникают во времени и также со временем исчезают, или же возвращаются в прежнее русло.
Эта консервативная статичность находит свое повторение в политической жизни. Постоянство, воплощенное здесь в течении событий, испытанных учреждений, привычек, обычаев, непременности расы и народа, а также в типично человеческих проявлениях, гораздо могущественнее, чем неустойчивые лозунги, которые рождаются на потребу дня и которые проходят так же, как проходит этот день. Консерватор не думает об индивидуумах, как это делает либерал, чье мировосприятие начинается и заканчивается на своем «я».
Консерватор так же не думает о человечестве, не имеющем различий, как это делает революционер, дабы подкрепить аргументами идею классовой борьбы. Консерватор не может связывать с понятием «человечности» никаких обозримых и очевидных представлений. Он никогда не видел этого единого, сплоченного человечества, разве что только в фантастическом мире революционера, который в Германии с исключительным усердием следует за идеей человечности. Причем другие народы не следуют его примеру сокрушать свой собственный народ. Консерватор признает, что жизнь народа воплощена в нации. А потому он стремится сохранить жизнь нации, которой он принадлежит. Реакционность относится к форме, а консерватизм является содержанием? Так каким же сегодня является наше содержание? Каковым оно может быть? А каковым оно должно быть? Либерал хотел, чтобы у немецкого народа было западное содержание, а революционер — всемирно пролетарское. Но опыт Версаля и наработки Москвы, приведшие к проникновению в Советский Союз национального духа, в состоянии отговорить их от следования излюбленным представлениям. Консерватор давно уяснил для себя, что он действует во имя нас и во имя немецкого народа.
Как консерватор, которому от отцов в качестве прочих политической предпосылки достался девиз «Я служу», может послужить немецкой сути? Поставленный перед этим вопросом консерватор должен критически проанализировать, с одной стороны, республиканскую идею, с другой стороны, принцип легитимности.
Мало кто мог предположить, что немцы, на протяжении тысячелетия являвшиеся монархическим народом, когда-то станут республиканцами. Впрочем, эта мысль пугает меньше всего именно консерватора. Он смог увязать консервативную идею с любыми формами государственного правления. Римские консерваторы были республиканцами. Их Катон не видел спасения для Рима, если бы тот стал эллинистическим или цезаристским. И все же он прислушивался к неизбежным изменениям формы римского государственного правления, и даже за изменениями римской культурной формы, которые представлялись величайшему римскому патриоту неминуемой гибелью, что еще более возвеличивало римскую эпоху. Но римская монархия при помощи имперской идеи тотчас создала новый консерватизм, который отодвигал сроки крушения Рима, пока легионы во главе со знатными патрициями не растратили впустую панримскую идею, которая даже во времена императоров продолжала в себе хранить республиканские традиции. Подобное можно было наблюдать во Франции, в Англии периода Кромвеля, да и в самой России, которая благодаря Петру пережила глубочайшие системные изменения, связанные с трансформацией консервативной идеи.
Только Германия всегда оставалась монархией. Мировая война стала важным событием, поворотным пунктом и переломом в духовной жизни Германии. И это еще не самые революционные изменения, которые нас ждут. Мы должны будем окончательно изменить германскую форму государственного правления, которую мы привычно привыкли считать традиционной и которую мы не смогли сделать вечной. Можно допустить, что отныне все изменения будут идти от монархии в сторону новых государственных форм. Всегда было возможно, что Старая Германия будет погребена, но на ее могиле взрастет Новая Германия.
Однако для воплощения этого примера в жизнь требуются силы. Даже возникновение республики всегда возвращается к образцам, которые даны людям, ее создавшим. Начало немецкой республики было беспрецедентным. Она возникла из революции, А революция возникала из предательства. А само предательство возникло из глупости.
Тяжело, наверное, почти невозможно удалить из памяти народа, почувствовавшего себя нацией, воспоминания об этой сплоченной общности. 9 ноября, которое было настолько же грязным событием, насколько чистым было 1 августа, мы упустили шанс провести это обновление. А еще ведь шла война. Но революционеры достали красные знамена, которыми стали размахивать перед нашими врагами. И что стало с Германией? Они не задавались этим вопросом. Они думали о человечестве. И массы думали так же. Вот когда общечеловеческие идеи победят во всем мире, то тогда бы их представители позаботились о Германии. Но в большинстве случае они просто не помнили о ней.
У революционеров полностью были развязаны руки, лишь пока шла революция. Заграница не стремилась сдерживать их, чтобы навязать социалистический мир, который революционеры обещали народу. Но «на обломках» князей, министров, генералов не возникло ни одного великого социалиста, который бы мог дать толчок к новому устройству мира. Эти странные государственные перевертыши могли только трусливо ожидать, что им позволят заключить мир, который был миром лишь для Антанты. У них была возможность для смелых и рискованных шагов, которые должны были отбросить в сторону прошлые времена комфортного существования людей. Но они, используя полноту власти, даже не смогли осуществить присоединение немецкой Австрии к Германии. Когда же они обнаружили, что Антанта обманула их, то они не смогли слушать ничего иного, кроме трусливых советов старого тщеславного глупца, который с видом политического мудреца провозглашал: «Признайтесь во всем, возьмите на себя всю вину за развязывание войны, тогда, может быть, получите милосердный мир». В итоге ничего не оставалось как скреплять обломки Германии при помощи избирательных урн, в которые терпеливый народ мог бросать избирательные бюллетени, выбирая национальное собрание, кое распускало революционную клику и ее учреждения, установив республику, на которую перекладывалась все ответственность. В немецкой революции не было гениев.
