Революция не породила таких вождей. Она породила только революционеров, которые обанкротились на следующий же день. Как следствие мы довольствовались лидерами, которые вышли из партийной среды, которые выражали мнение соответствующей партии и отличились своей посредственностью. Тогда лидеров выбирал народ, но не нация. Народ еще не учился распознавать их, но обязательно научится. Рано или поздно он пожелает вождя, которого изберет себе уже как нация. Идея вождя не может являться уделом избирательного бюллетеня. Она может быть воплощена в согласии, которое основывается на доверии. Мечту о вожде не смогла убить даже революция. Напротив, она произвела ее на свет. Разочарование в политических партиях подготовило идею вождя. И молодежь охотно ее восприняла. Монархии не нашлось места в вождистских идеалах. Монархия предполагала правление. Но правление монарха рассматривалось как привилегия, а не как заслуга. Только революция смогла высвободить идею вождя. Революция упустила идею революционного вождя, но породила консервативную мечту о вожде. Революция не уничтожила ее, а сохранила.
Теперь у республики есть руководство. И если она не является республикой ради республики, а республикой во имя нации, то она, скорее всего, воспримет идею вождя, которую мы поминаем не в партийном, но личностном смысле. В конце концов монархия была самоцелью. Вождистская идея — это лишь средство для достижения целей нации. Именно так мы и понимаем республику. Накануне войны мы нуждались в правлении монарха во имя монарха. После революции мы нуждаемся в вожде ради нации. Республика — это совокупность вещей, которые мы должны пройти. И опять же мы мыслим республику, которая, дабы покончить с неуверенностью государственного бытия и обрести устойчивость, свяжет революцию более традиционными и крепкими формами, нежели те, которые были порождены 1918 годом. Отнюдь не формами западного парламентаризма, который зиждется на партийном господстве, а формами нашей немецкой традиции, которые покоятся на правлении и руководстве.
Наши бедствия начались тогда, когда консерватор отказался от своего призвания сохранять государство, а революционер медленно, но неуклонно стал уничтожать плоды его трудов. Когда революционер овладел массами и он потерял последние сомнения, то вышел на захваченные врасплох улицы. Но теперь время хочет реализоваться. Это осуществится не ранее, чем будет проделана работа по национализации немецкого народа. До тех пор пока консерватор не будет уверен в нации, пока под гнетом невыносимой жизни в народе не проснется духовная готовность стать нацией, пока не появятся национальные вожди, мы сможем ожидать изменения нашей судьбы, так как каждый немец будет понимать ее по-своему.
Сегодня консервативность значит, что немецкий народ должен найти форму своего будущего.
X
Из вопроса, что является консервативным, вытекает другой вопрос: когда консерватизм снова станет возможным?
Неразбериха в понятиях, которая привела к смешению консерватизма и реакции, возникла, когда наша политическая жизнь утратила истинные консервативные принципы, а их место, с одной стороны, заняла реакционная фразеология, а с другой стороны, туда стала протискиваться революционная идеология. Первая постепенно сдала свои позиции. Эта путаница закончится тогда, когда консервативная идея вновь станет основой политики. А политическим фундаментом консерватизм станет не ранее, чем он сможет очиститься и избавиться от всего, что пристало к нему с реакционным самобичеванием. То есть когда консерватизм сам станет снова консервативным.
Консервативное протестное движение, которое сегодня набирает обороты в Германии, по сути, является борьбой против революции, которую хотят остановить. Но в то же время это борьба — это столкновение консерватора и реакционера. Реакционер живет прошлым. Консерватор, который находится посреди вещей, живет одновременно и прошлым, и будущим. Этим он отличается от революционера, который живет только будущим. Революционер — наследник либерала, выдумавшего «прогресс». Того самого либерала, который стремится в странах-победительницах сохранить потребительский контроль над благами, которые он считает своей добычей. Либерал стал реакционером от революции, который стремится заполучить в свое распоряжение сегодняшний день. Против либерала направлено как революционное движение, которое потрясает его настоящее, так и консервативное протестное движение, которое хочет укрепить позиции вечного в сегодняшнем дне, но не путем реставрации, а посредством повторного воссоединения.
Революционер не признает это протестное движение. Он возражает против него. Он пообещал людям слишком многое, а потому жаждет сделать мир совершенно иным, нежели он был до этого. Революционер не может согласиться с тем, что, изменив мир, он поменяется сам. Он понимает консервативное протестное движение, хотя и не признается в этом. Когда-то со страниц коммунистического манифеста он предвещал «крушение всего прежнего общественного устройства». Это была революционная идея. Но в новой программе немецких коммунистов капиталистическому империализму делается всего лишь светский упрек, что, мол, тот не в состоянии «создать новый, устойчивый и долговременный мировой порядок», а «экономическое мировое равновесие такое же шаткое, как и политическое». Эти слова пронизаны консерватизмом.
Идеи революции, социалистические проблемы, проекты измененного сосуществования людей, классов и наций никогда не исчезнут. Но заложенное в этих идеях рациональное зерно не может быть воплощено в жизнь при помощи революции. Немецкий коммунизм полагал, что пролетариат во время революции был очень близок к достижению марксистской цели, и надо было только протянуть руку, чтобы получить доступ к прибавочной стоимости и отчуждению ценного имущества. Немецкий коммунизм убыстрял события и совершил ошибку. Он стремился форсировать революцию, о чем даже говорилось в лозунгах. Но коммунистическое мышление ясно осознает, что революция провалилась, так как она была либеральной революцией.
Оно все еще не хочет признавать, что силы, которые противодействуют ему, являются консервативными силами, существовавшими всегда и всегда будущими существовать. О сопротивление этих сил разбивается любая революция. Коммунист вновь и вновь отчетливо ощущает, что эти силы явлены миру — силы традиции, постоянства, уравновешенной настойчивости и неизмен но заявляющей свои права законности. Коммунист полагает, что изменит себе, если признает эти явления. И все-таки тогда пролетариат не был готов обустроить Землю на марксистский манер. Это было возможно, только если существование человека началось бы с пролетариата, как если бы никогда не было никакого другого бытия. В даже в этом урегулированном марксизмом существовании тут же бы проявился великий консервативный принцип порядка, и элементарные инстинкты привели бы к формированию группы, семей и нации. А от пролетариата, который внезапно раз и навсегда ощутил свое равенство, извечные силы тотчас бы потребовали неравенства, невольного возвышения в одном месте и подчинения в другом. Это те противоположности, которые всегда предъявляют свои права и воплощают их в структуре, те силы, которые всегда определяют бытие, заставляя историю повторяться вновь и вновь.
В этом месте социалисты смогут возразить, что социализм никогда не обещал другого равенства, чем то, которое можно получить при новом общественном устройстве от устранения экономико-политических контрастов, что само по себе является вполне реальным. Коммунисты под равенством понимают обобществление средств производства, из которого вытекает обобществление продуктов производства. Демократы, если они, конечно, являются демократами, должны довольствоваться равенством классов, которое подразумевает и политическое, и экономическое равноправие.
В теории все звучит правильно. Но идея, как всегда, ошибочна. Если бы социализм не обладал идеей равенства, то у него вообще не было бы никаких идей. Он был бы социологией, то есть прикладной статистикой, или же агитацией, прикладной политикой. Но он не был бы мировоззрением. Но все же социализм превратил равенство в пропагандистский лозунг, причем сделал он это осознанно и преднамеренно. Таким образом, равенство стало грядущим и поражающим принципом социализма, подобно тому, как любовь стала изумительной идеей в христианстве. Социализм почерпнул идею единства из триединства французских революционных лозунгов, предоставив свободу и братство сентиментальным либеральным демагогам. Социализм приправил идею равенства крикливыми ораторами, уличным агитаторами и поэтами, которые взяли на вооружение радикальные идеи Бабефа, полагавшего, что равенство и справедливость являются одним и тем же. Если мы отдаем себе отчет об изменении социализма, то мы обнаружим, что те же доктринеры, которые нисколько не размышляли над биологическими и психологическими предпосылками их доктрин, впоследствии будут с серьезным видом трактовать равенство. Они будут говорить об отношениях, в которых находятся понятия «равенство» и «справедливость», положенные в основу их идеологии.
