потому что человек может принять свет, но он сам – не источник света.
* * *
Теперь я бы хотел перейти к третьему пункту. Я понимаю, что всего лишь даю вам направление мыслей, вероятно, озадачивающих, но я хочу рассказать еще об одной стороне вещей. Сегодня утром мне задали вопрос, который на самом деле мог бы стать темой целой конференции или, по крайней мере, отдельной беседы: каково значение слова «смысл». Приблизительно говоря, объект, человек, ситуация – все, о чем можно рассуждать, – имеют смысл в той мере, в которой относятся к предельным вещам – то есть, в моем понимании, к Богу. То, что направлено к Богу или удаляется от Него, имеет смысл. В первом случае этот смысл может проявляться как красота, святость, совершенство, во втором – как грех, разрушение, смерть. Однако в обоих случаях оно обретает смысл, когда соотносится с тем, что является предельной точкой, отталкиваясь или приближаясь к которой можно двигаться или рассуждать.
Но, имея в виду эту общую идею, надо понимать, что в жизни мы сталкиваемся не только с предельными, но и с ближайшими смыслами, есть задачи и этапы, которые намного ближе к нам. Однако можно обнаружить, что такие ограниченные приблизительные смыслы порой теряют для нас свою значимость – и нам приходится пересматривать их. Когда мы думаем о пересмотре смысла (то есть о том, в чем мы до этого момента были уверены), мы пытаемся использовать критическое мышление, анализировать отдельные элементы, критиковать их, стремясь найти слабое место в модели, теории или гипотезе, которую создали. Это может привести к поправкам и уточнению или же к уничтожению прежней модели и построению новой на противоположных принципах – однако все это укладывается в одну категорию мышления. Это «нет» вместо «да», «больше» вместо «меньше» или «меньше» вместо «больше», но это не есть нечто, коренным образом отличное от прежнего. Пытаясь переоценить ближайшие смыслы в свете их предельной значимости, мы должны попробовать сместить их составляющие и перейти в точку, где можно напрямую воспринимать изначальный смысл, а не его дальнейшие выражения.
Увидеть, как рушится высший смысл, можно в двух случаях [21]. Можно видеть, как это делает кто-то другой, – и тогда нет необходимости принимать это разрушение как прогресс, это просто может оказаться деградацией, или же можно разрушить смысл самому. В этом случае вы ставите вопросы, касающиеся творческого подхода к сомнению, вы смотрите на то, что почитали за истину, и говорите: «Надо проверить, есть ли в этом истина».
Декарт писал, что научное сомнение (то есть сомнение ученого, а не только сомнение в науке) должно быть систематическим. При этом оно должно быть героическим, потому что подрывает собственные установки. Оно должно быть смиренным, потому что заключается в слушании, в попытке обнаружить предельную или хотя бы приближенную к предельной истину. И если бы мы применяли сомнение в религиозном опыте, так же как оно применяется в научных исследованиях, оно могло бы стать творческим деланием. Выстраивая теорию, гипотезу, модель, ученый собирает все имеющиеся данные, чтобы соединить их в одно целое. Но если это добросовестный и творческий ученый, то, собрав данные, первым делом он задастся вопросом: где слабое место в его конструкции? Он будет искать не те факты, которые подкрепят его теорию, но тот несовпадающий факт, который подорвет ее неопровержимость. И когда такой факт разрушит его модель, ученый будет благодарен, потому что ее крушение даст возможность сделать шаг к более совершенной версии.
Ученый не станет поступать так, как мы, к сожалению, поступаем в вопросах веры. Ученый говорит: «Моя модель разрушена, но реальность все же существует, она невредима, и я все ближе и ближе к ней». Верующий обычно совершает ошибку. Он говорит: «Моя модель разрушена. Бога больше нет». Этологическая ошибка, просто глупость и своего рода трусость, которая очень характерна для верующих в наши дни.
Если не возражаете, я использую образ или пример из физиологии, которая, как вы, вероятно, уже поняли, мне ближе, чем философия. Когда человек или животное впервые смотрит на окружающий мир, то пока через опыт жизни в этом мире, приобретаемый с помощью зрения, осязания и общих ощущений, он не научится вычленять из того, что наблюдает, конкретные цельные объекты, все, что он видит, – это множество пятен из света и тени. И лишь постепенно, благодаря всему опыту наблюдения под разными углами, с разных расстояний, благодаря прикосновению, восприятию формы и так далее мы начинаем из плоской массы пятен выделять формы живых существ. Те, кого интересуют такого рода вещи, могут почитать книгу «Разумный глаз», написанную профессором физиологии Грегори [22]. Эта книга не для ученых, а для людей, способных читать и понимать. В ней автор представляет ряд фотографий. Одна из них очень актуальна в свете того, что я говорил, – черно-белая фотография далматинца, который стоит на земле, покрытой маленькими лужицами. При первом взгляде вы не видите ничего, кроме лужиц или, если хотите, черно-белых пятен. На то, чтобы различить фигуру собаки, требуется довольно много времени, потому что на фотографии у далматинца нет контуров и он сливается с фоном. И это очень важно – попытаться вернуться назад и посмотреть на все не так, как мы привыкли, а с первобытной прямотой. И порой можно обнаружить нечто совершенно иное, чем мы ожидали.
Такие упражнения можно проделывать разными способами, и здесь абстрактное искусство может либо помочь, либо помешать.
Можно посмотреть на ту или иную вещь и попытаться разъединить заключенные в ней традиционные смыслы, разрушить привычные формы того, что мы видим, чтобы посмотреть на все заново, свежим взглядом. Однако если на этом остановиться, мы вернемся в первичный хаос из Книги Бытия (1: 1), в котором нет смысла, который содержит и вынашивает еще нераскрывшиеся, неявленные смыслы. То есть бывают примеры абстракции, в которых нет ничего, кроме раздробления на части и возвращения к хаосу. Но бывает иное – если художник способен, отказавшись от принятого видения, достаточно долго всматриваться в предмет, чтобы начать различать в нем более богатую и подлинную систему смыслов и форм.
Обычно мы занимаемся тем, что разбираем все на части, как дети, которые могут разобрать часы, порадоваться тому, что они видят, а затем оставить детали в беспорядке. Очень немногие из нас подобны часовщикам, способным собрать детали обратно в часы. Однако есть и еще одна опасность, касающаяся красоты и истины, Бога и человека, того, что окружает нас: подменить нечто реальное чем-то воображаемым и, возможно, еще более губительным.
