и присел на край скамьи.
— Все ведь хорошо? — спросил он как бы сам себя. А подумав, он сам себе ответил, раз уж Димыч не откликался: — Да. В конечном счете все хорошо.
— Это у вас-то все хорошо? — Димыч сдержал злобную ухмылку, хотя и с трудом. Чего хорошего-то у него? Разбитый старик-пенсионер, всю свою жизнь просидевший в беспросветной нервотрепке с первоклашками, да своих детей приживший аж семь душ. Тут не до хорошего.
— Да, у меня, — улыбнулся Алексей Максимыч. — И у вас, если захотите. Разве Господь лишит вас свободы быть счастливым? Не лишит.
— Ну и к чему это? — Димыч готов был не то, чтобы раздражаться или сердиться, а орать был готов во все горло: сильно уж он надеялся получить ответы. А работа закончилась, и безнадежная серая безжизненность, именуемая жизнью, вновь возвращалась в его сердце.
— Милостивый и щедрый Господь создал этот мир для нас, — пояснил Максимыч тем добродушным и разжевывающим тоном, каким преподавал он новые буквы своим ученикам. — Создал и подарил, отдал в полное распоряжение.
Димыч с недоверием чуть повернул к Алексею Максимычу лицо, не глядя, однако ж, в глаза и промолчал. А Максимыч продолжил:
— А вы не замечали, что веселая музыка грустному человеку как пытка? — завел он витиеватую мысль откуда-то издалека, и было непонятно к чему он клонит. — Грустному грустная музыка нужна, а веселая — это только для веселых. Вот так и мир этот Божий устроен: как вы смотрите на него, так он вам и откликнется. Хотите мрачный мир — будьте несчастливы, и все будет под стать. Хотите ли, чтоб везло вам во всем? Будьте везучим, живите легко и не рыдайте на каждом преткновении. А если хотите быть счастливым, так берите, сколько угодно вокруг имеется счастья. Но открывается и подается оно только хотящим его взять. Потому-то Господь и дает вам свободу хотеть чего-угодно. И подает желаемое с любовью. Кроме греха, конечно, потому как всякий грех не имеет в себе жизни. А жизнь… Её жить надо.
Димыч взглянул на Алексея Максимыча оценивающе, будто впервые увидел.
— Не очень понятно, — он скептически поджал губы и задумался. Потом, накрутив в голове мыслей целый клубок, нашелся-таки за какую ухватиться. — То есть, если я захочу быть счастливым, то мир перестанет мне подлянки подсовывать?
Алексей Максимыч добродушно рассмеялся.
— Не перестанет! — он внимательно вгляделся в глаза Димыча, чтобы лучше его разузнать и понять. — Он и не начинал никогда. Он просто живет. Вот и все.
Просто живет. Подумать только. Димыч не понимал таких вещей, хоть и чуялись они близкими какой-то сокровенной, но простой и постижимой правде, которую только душою и можно ощутить, а умом в ровный строй не сладить. Это тебе не кафель.
— Так что же делать?
— Не оценивайте мир Божий, а через то и Самого Бога, с осуждением, — ответил учитель, привыкший к ошибкам учеников и воспринимающий ошибки эти естественными и допустимыми. — Перестаньте кусаться и огрызаться, когда Господь устраивает вашу жизнь.
— Да я, вроде… — попробовал было оправдаться Димыч, да запнулся. Нет, ну, вообще-то, есть такое… Покусывал он свою жизнь. Частенько покусывал. Можно сказать, грыз ее и ненавидел непрестанно.
— Вот вам простой урок: посмотрите вокруг, прям вот сейчас, и попробуйте к каждому пальцу на ваших руках подобрать что-нибудь хорошее. И загибайте пальчик. Но только хорошее. Плохое, что думается, не берите. И примечайте только то, что и вправду вам нравится, не выдумывайте и не притворяйтесь. Сердце ведь свое не обманешь.
Димыч задумался. Хорошего особо ничего и не происходило, обычная рутина. В ней бывает что-то серое, но и то все мелкое. Хотя, раз другого нет, можно и серую мелочь сосчитать.
— Ну… — замялся Димыч в нерешительности и взглянул на Алексея Максимыча. Тот ожидал со всею серьезностью учителя и поощрительно кивал головой. — Красиво кафель лег. Это раз. Успели к сроку. Это два. Церковь мне нравиться и купола красивые. Это три. Еще я люблю летние вечера, детство напоминают.
Он осмотрелся, пытаясь найти хоть что-нибудь хорошее, раз нельзя перечислять плохое, которое охотно бросалось в глаза. Наконец, уперился взглядом в собственные ноги.
— Шлепанцы новые купил — прочная резина. Нравится, — и Димыч загнул пятый палец на правой руке. С левой рукой шло медленнее.
— Ну, что еще? Дома жена ждет, — он задумался, соображая, подходит ли это под “хорошее”, или это “обычное”. А может “плохое”? — Уже сидит, наверное, на крыльце и выглядывает в переулок.
Он усмехнулся и вздохнул, погрузившись в воспоминания.
— От этого её ожидания как-то… На душе… Как-то… Не одиноко, — С трудом он подобрал слова, не слишком-то свойственные строителям в их поселке. И теперь, выискивая в своем воображении что-нибудь хорошее, Димыч неизбежно притягивался к своей семье. — А там и сынишка бросится на шею. Люблю я его! Прям вот…
Он потер грудь кулаком и отвел глаза в сторону. Сын, это ведь всегда хорошее, что уж тут говорить-то? Дети — это лучшее, это не серое. Он снова вздохнул, пересчитал в уме заново, чтобы не сбиться со счету, и продолжил:
— Поужинаем, сядем втроем на крыльце и укроемся покрывалом, чтоб не прохладно было. И сидим, сверчков слушаем. Забава у нас такая семейная — сидеть и сверчков слушать. Это тоже нравится, — он блаженно улыбнулся и загнул еще два пальца. — И это, и сверчки.
Над последним пальцем он задумался, внимательно его разглядывая.
— А потом спать пойдем. В доме душновато, а откроешь окно, и прям хорошо так. Воздух свежий заходит, ветерок, как будто водой омывает тебя. И хорошо так бывает, — он пробовал подобрать слова, но все никак не мог зацепить их, и выходило простенько, хотя и с душевным трепетом в голосе. — Как будто бы… Как будто все вокруг такое… Как в детстве, бывало… И ты такой… Во всем этом…
Он встал, прошелся пару шагов, охваченный теплым волнением, и оглядел окружающие его вечерние сумерки. Да тут, если поискать, так много всего такого-эдакого. И небо это, которое уже совсем заснуло, потемнело и открыло невидимые днем звезды. И светлая, чуть розовая полоска заката на горизонте, похожая на добрую улыбку уходящего дня. И огни пятиэтажек, а где-то в них усталые люди, добравшиеся до дома и обнявшиеся со своими близкими, которых не видели целый день. И вечерние сверчки, опять же… Как только выскажешь это в словах? Как это выразить? Одно в Максимыче хорошо — не совестно перед ним неправильно сказать, он же учитель. Считай, как доктор детский. Да и лицом на Айболита похож.
— А
