—Матушка Божия! Благодарю Тебя за всё-всё-всё, что ты мне, грешнице, помогаешь!Матушка Божия! Помоги таточке моему, чтобы у него конёк выздоровел! Помоги мамеАгафье, чтобы у неё ручки не болели! Помоги братику Тимочке, чтобы у негобуковки писать получалось! Помоги сестрёнке Анечке, чтобы она меньше заикалась!Матушка Божия! Сделай, чтобы сосед Кирюша не стал пить вино и жену свою Любушкубольше не бил! Матушка Божия! Помоги, чтобы у нас на огороде картошечка опятьхорошо уродилась! Матушка Божия! Сделай так, чтобы всем было хорошо, а я сталамонашечкой! Матушка Божия! Помоги мне, чтобы я научилась так любить БоженькуИисуса, как батюшка на проповеди говорил! Матушка Божия! Я так хочу всегда бытьс Тобой и с Боженькой Иисусом!
Илилась, лилась горячая детская молитва от чистого любящего сердечка,возносилась светлым лучиком к чудотворному образу Царицы Небесной, исполненнаянесомненной веры в любовь и помощь Владычицы, Матушки Божьей…
Ещёлюбила Машенька клиросное послушание, когда в будние дни (в праздничном-то хоре— ого-го какие певчие были!) ставили её с сёстрами петь на крылосе. Голосок уМашеньки был высокий, звонкий — чисто колокольчик! Даже грозная мать Геронтия(мать Драконтия, как называли её меж собою певчие сестры), управляющая железнойрукой будничными хорами, питала к Машеньке тёплое чувство, и порой, гневносверкая очами из под сдвинутых бровей на сфальшививших в Херувимской альтов,незаметно из под рукава широкой рясы совала в ручку маленькой «певчей»завёрнутый в цветную бумажку леденец.
Там,на крылосе, вливаясь своим чистым голоском в общее умилительное звучание хора,словно сплавляясь с другими певчими в одно большое поющее сердце, износящее изсебя в чуткое Небо песнь покаяния, надежды и радости, Машенька ощущала своюпричастность к тому неземному Ангельскому служению, которое нельзя описать,нельзя понять, можно только слегка предвосхитить и восхититься этомунеописуемому блаженству бытия в Боге.
Крепкие,упругие её пальчики умели быстро сплетать шерстяные монашеские чётки, увереннои туго стягивая крестообразно каждый узелок и словно вплетая в него старательнопроизносимую при этом молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя,грешного».
ПомогалаМашенька и звонарям: старой, но крепкой, почти совсем оглохшей материСинклитикии и молчаливой, мужеподобной телесно, но кроткой и робкой духоминокине Гермогене. Врождённым музыкальным чутьем мгновенно схватывая мелодику иритм каждого звона, Машенька заставляла весело «выпевать» свою партиюдоверенные ей маленькие «звонцы». Каждый раз, спускаясь по мощным деревяннымступеням колокольни, мать Синклитикия улыбалась морщинистым ртом поддерживающейеё под локоток девочке: «Быть тебе звонарём, девка! Экий в тебе к колоколамталант!»
Правда,в своих мечтах о монастыре Машенька отнюдь не помышляла парить над обительювместе с разлетающимся в концы вселенной ликующим звоном, заставляя оживатьмогучие чаши колоколов.
Иноепослушание было предметом её восхищения и сокровенного желания.
Стояна богослужениях, по благословению благочинной у «богородичного» подсвечникаблиз солеи, ловко манипулируя постоянно обновляющимися разнокалибернымисвечками, Машенька с замиранием духа поглядывала в боковую «пономарку», гдеторжественная в своём погребальном схимническом кукуле, опустив долу светящиесятихой ласковостью, плохо видящие земной мир голубые глаза, царствовалабезмолвствовавшая схимонахиня Гавриила.
Всеалтарные принадлежности: могучий семисвечник, кадила, лампады, подсвечники —всегда сияли начищенным серебряным блеском; облачения священников, диаконов иалтарников были чистыми и отглаженными до хруста; ни единой пылинке-паутинке ненаходилось места во всем пространстве громадного гулкого алтаря. Как матьГавриила успевала поддерживать подобное совершенство, не мог представить себеникто, тем более что на уход за алтарём оставалось не так уж много времени сучётом ежедневных утренних и вечерних богослужений, во время которых сама схимонахиня,уступив алтарь во власть служащей братии, замирала в углу «пономарки» согбенноймолчаливой статуей, и во всё время церковной службы лишь ритмичное передвижениечёточных узелков в её узловатых, сработавшихся пальцах свидетельствовало оналичии жизни под чёрным в белых крестах покровом схимы.
Статьалтарницей!
Входить,как некогда маленькая Дева Мария, во Святая Святых храма Божьего!
О!Это было пределом мечтаний юной «трудницы»! Там, за ажурной золотой стенойиконостаса, жила Великая Тайна, там совершалось Нечто неземное, там хлеб и виностановились Святыми Дарами Божьей Любви — Телом и Кровью Боженьки Иисуса!
Тойсамой Кровью, что так отчётливо видна на Его светлых ладонях, обращённых клюдям со святой чудотворной иконы!
Там,в алтаре, вместе с батюшками и диаконами сослужат Святые и Ангелы! И, можетбыть, именно потому так благоговейно замирает в своём углу мать Гавриила, чтосвоими подслеповатыми, почти не видящими земной мир глазами, она зритсовершающееся там Нечто Великое Небесное?
Снаружи,со стороны малой звонницы, раздались мерные удары колокола. Дежурный пономарьсозывал братию к полунощнице. Мать Селафиила, прихрамывая, подошла кподсвечнику, чтобы загасить догорающие свечи и поправить фитиль на негасимойлампаде. Её почти полностью слепые глаза не препятствовали ей в выполнении этойнехитрой работы, она давно уже приспособилась делать её наощупь.
Неторопясь, она скрюченными многолетней работой заскорузлыми пальцами, трудносгибающимися в деформированных давним артрозом суставах, аккуратно загасиладогорающие остатки свечей, оставив гореть один, самый высокий огарок. Затемзатушила маленький огонёк лампады в старинном выпуклом стаканчике трёхцветногостекла.
Наощупьдобавила в него масла из стоящей внизу пластмассовой леечки, очистила от нагараверхний край фитильной трубочки и кончик нитяного фитиля, оставленным горетькусочком свечи вновь зажгла в темноте маленькую кругленькую звёздочку«негасимой».
Что-тонапомнил ей этот выпуклый «богатый» стаканчик лампады…
Ах,да! Конечно! Именно в таком же подаренном на Святую Пасху любимой крёстнойлампадном стаканчике празднично горел огонёк, когда в Светлый Четверг отец,Агафья, мать Епифания и сама семнадцатилетняя Маша решали её — Машину — судьбу.
—Ну что ж, деточка! — отец взволнованно теребил в больших крестьянских рукахкисточку плетёного из разноцветных шёлковых нитей «пасхального» пояска. — Раздуша твоя жаждет монашества, и если есть на то воля Божья…
—Есть, конечно! — не сдержав чувств, перебила его Епифания. — Да она же сызмаланаша — монастырская!
Её,Никитушко, все наши матери уже давно как свою сестру принимают! А Нюшенька-тоблаженная, человечек Божий, она же при тебе не раз её «Машенькой-монашенькой»называла! А устами Христа ради Юродивых Сам Господь говорит!
—Не стрекочи, сестра! Сам понимаю! — Отец глубоко вздохнул. — Ладно! Такпорешим: до осени ты, Маша, при семье, помогай по хозяйству. А к Покровузабирай её, сестра, в свою обитель, пусть будет в нашем роду ещё однамолитвенница за нас, грешников…
—Спаси тебя Бог, таточка! — бросилась обнимать отца Маша.
—Хорошо, брат! — поднялась из-за стола грузная монахиня. — Ладно решил, пустьбудет так!
Шёлодна тысяча девятьсот четырнадцатый год.
КПокрову уже вовсю бушевала Первая Мировая Война.
Звонповторился. Мать Селафиила, привычно ориентируясь в пространстве домовойигуменской церкви, подошла к двери, сняла с крючка на стене старенькое драповоепальтишко, накинула поверх апостольника такой же старенький пуховый платок…
Вточно таком же стареньком Агафьином платке (сама Агафья в жару металась ужетретий день), в заношенном армячке, грубой домотканой юбке и стёртых лапоткахстояла Маша на железнодорожной станции, глядя как её любимый «таточка» вместе сдругими рекрутами, призванными на войну, обритый наголо, в грубой солдатскойшинели и налезающей на глаза папахе растерянно выглядывает из зарешеченногоокна: как же так, разве с таким количеством детей, да в его возрасте, призываютв армию?
