Остальные гости, сосредоточенно хмурясь, пробовали тот же деликатес безо всяких комментариев. Генерал воздал хвалу шампанскому — «Вдове Клико» урожая 1860 года. Бабетта велела своему помощнику следить, чтобы бокал генерала все время был полон. Только этот придворный офицер понимал, что к чему.
Его сотрапезники поначалу воздерживались от комментариев, постепенно и они попали под волшебное обаяние невиданного пира. Кровь быстрее побежала по их жилам, языки развязались. Старики заговорили о прежних днях, когда их настоятель был жив. Вспоминали, как в морозное Рождество залив покрылся льдом. Один из братьев, обманувший другого при сделке, наконец–то повинился. Две давно поссорившиеся женщины вступили в мирную беседу. Какая–то старуха икнула. Брат, сидевший рядом с ней, откликнулся: «Аллилуйя!»
Генерал же говорил только о еде. Когда помощник вынес из кухни венец творения — юных куропаток, запеченных в «саркофаге», генерал припомнил, что лишь однажды вкушал это угощение в знаменитом парижском «Кафе Англез», где некогда шеф–поваром была женщина.
Опьянев и насытившись, не в силах сдержать переполнявшие его чувства, генерал поднялся и произнес речь:
— Благодать и истина соединились ныне, друзья мои, — заявил он, — праведность и милость облобызались. — Он приостановился, ибо привык тщательно строить свою речь, не упуская из виду предмет. Но здесь, перед лицом простой и смиренной общины старого настоятеля, генерал Левенхильм — важная фигура, украшенная орденами, — казалось, превратился в глашатая вести, которая должна была прозвучать в мире. Это была весть благодати.
Братья и сестры не вполне поняли речь, но в тот миг «пустая иллюзия земной жизни рассеялась перед их глазами, словно дым, и они увидели истинное лицо мира». Потом компания разошлась. Люди вышли на улицы деревеньки, покрытые свежим снегом, под сияющие мириадами звезд небеса.
«Пир Бабетты» завершается двумя эпизодами: вне дома и внутри. Сначала все собираются вокруг фонтана и, взявшись за руки, радостно поют старые гимны своей веры. Эта сцена из жизни общины напоминает причастие: пир Бабетты отворил дверь — и хлынула благодать. Карен Бликсен пишет: «Людям казалось, что грехи их омыты и белы, как руно. Былая невинность возвратилась, и они резвились, точно юные агнцы».
Заключительная сцена происходит на кухне, заваленной немытой посудой, жирными плошками, панцирями и ракушками, обглоданными костями, обломками тары, очистками овощей, пустыми бутылками. Бабетта сидит посреди этого хаоса, измученная, как в ту ночь, когда впервые попала сюда. И тут сестры вспоминают, что никто из местных не похвалил ее стряпню.
— Очень неплохой обед, Бабетта, — осторожно заговорила Мартина.
Но мысли Бабетты витали далеко. Вдруг она сказала:
— Когда–то я была шеф–поваром в «Кафе Англез».
— Когда вы вернетесь в Париж, мы долго будем вспоминать этот вечер, — словно ничего не слыша, продолжала Мартина.
— Нет, — отвечает Бабетта, она не поедет в Париж. Ее друзья и родные либо сидят в тюрьме, либо давно мертвы. И потом, такое путешествие ей не по карману.
— А как же десять тысяч франков, Бабетта?! — воскликнули сестры.
И тут Бабетта огорошила их. Она истратила свой выигрыш, все десять тысяч франков до последнего су, на обед, которым сегодня угостила их. Не надо пугаться — столько и стоит обед на двенадцать персон в «Кафе Англез»…
* * *
Речь генерала не оставляет ни малейших сомнений в том, что Карен Бликсен написала не просто историю об изысканном пире в глухой деревушке, а притчу о благодати. О даре, который одаряемому не стоит ничего. Даритель же вкладывает в него все, что имеет. Это генерал Левенхильм и пытался втолковать суровым лютеранам, собравшимся за обедом бывшего шеф–повара «Кафе Англез»:
Нас учили, что в мире присутствует благодать. Но мы, по человеческой глупости и близорукости, воображаем, будто благодать Божья ограничена, конечна… Вдруг приходит миг, друзья мои, когда глаза наши открываются, и мы видим и осознаем: благодать неисчерпаема. Благодать, друзья, ничего не требует от нас, разве что одного: всегда взывать к ней с доверием и принимать ее с благодарностью.
Двенадцать лет назад Бабетта высадилась на безблагодатный брег. Каждое воскресенье здешние прихожане выслушивали проповедь о благодати, а в будние дни недели пытались стяжать милость Божью благочестием и воздержанием. И вдруг благодать явилась им в образе пира. Пира ценой в целую жизнь, накрытого для тех, кто отнюдь не заслуживал такой щедрости и едва ли мог ее оценить. Благодать снизошла на деревушку Норре Восбург, как нисходит всегда: безвозмездно, без условий, оплаченная не нами.
3. Мир без благодати
О милость быстротечная людей!
Стремимся мы сильнее к ней, чем к Божьей.
У. Шекспир [1]
Один мой друг услышал в автобусе разговор между молодой женщиной и мужчиной. Женщина читала книгу Скотта Пека «Неизведанный путь», ту самую, которая так долго продержалась в списке бестселлеров «Нью–Йорк Таймс».
— Что вы читаете? — спросил мужчина.
— Подруга дала мне эту книгу. Говорит, она изменила ее жизнь.
— В самом деле? А о чем книга?
— Не знаю пока. Что–то вроде руководства по жизни. Я пока мало прочла. — Девушка зашелестела страницами. — Вот тут какие главы: «Дисциплина», «Любовь», «Благодать»… Мужчина прервал ее:
— Что же такое благодать?
— Не знаю. До благодати я пока не добралась.
Я вспоминаю ее слова, слушая сводки новостей. Мир полон войн, насилия, угнетения, религиозной розни, судебных исков и семейных крахов. Где же тут благодать? «Чего стоит человек, лишенный благодати?!» — вздыхал поэт Джордж Герберт.
К сожалению, эти слова описывают ситуацию в иных церквях. Словно чистое вино, налитое в кувшин с водой, дивная весть благодати растворяется в сосудах церковных. «Закон нам дан Моисеем, благодать и истина приходят через Иисуса Христа», — писал апостол Иоанн. На протяжении двадцати столетий христиане провели немало времени в спорах и потугах отыскать истину. В итоге у каждой деноминации появилась собственная. А благодать? Что–то непохоже, чтобы церкви пытались соперничать друг с другом в поисках благодати.
* * *
Я воспитывался в церкви, которая резко отделяла «век Закона» от «века Благодати». Позабыв большинство требований Ветхого Завета, мои единоверцы придумали собственные правила, ригоризмом не уступавшие древнееврейским. Первое место среди пороков занимали винопитие и курение. Однако поскольку экономика нашего южного штата зависела от табачных плантаций, тут были сделаны некоторые послабления. Следующим пунктом значилось кино, а потому многие прихожане не посмотрели даже «Звуки музыки». Рок–н–ролл, находившийся еще в зачаточном состоянии, также считался извращением, а то и наущением дьявола.
Существовали и другие запреты: пользоваться косметикой, читать газеты, играть или заниматься спортом по воскресеньям, заниматься плаванием в разнополой компании (это именовалось «смешанным купанием»). Были определены длина юбки для девочек и длина волос для мальчиков, кстати, по длине того и другого судили об уровне духовной зрелости. Я вырос с убеждением, что духовность приобретается соблюдением всех этих дополнительных предписаний, и ни за какие деньги не сумел бы объяснить разницу между Законом и такой Благодатью.
Посещая другие приходы я понял: подобная «лестница совершенства» присуща почти всем. Католики и менониты, лютеране и баптисты — каждый создавал собственную систему «законов». Одобрение своей церкви (а значит, и Бога) человек получал, следуя определенным предписаниям.
Позднее, когда я писал о проблеме страдания, я столкнулся с еще одним выражением безблагодатности. Некоторых читателей возмутила мысль о сочувствии чужой боли. Всякое страдание, извольте видеть, заслуженно. Это Божье наказание, и точка. Я храню множество писем, современных вариаций на тему «речей из пепла», какими друзья некогда угостили Иова (Иов 13:13).
