периферии устремляться к нему, все более забывая себя самого.
До какой степени нам это кажется нереальным, особенно в той форме, в какой я об этом говорю! Но все мы знаем, например, что мы непрестанно окружены людьми, существования которых мы почти не замечаем; они для нас – мебель, причем мебель весьма громоздкая, потому что она все время оказывается на нашем пути и мы или наталкиваемся на нее, или же нам приходится ее обходить. Мы часто называем человеческими отношениями то, что в большинстве случаев следовало бы называть столкновениями. Если мы не успели разминуться, мы неизбежно сталкиваемся, но в обоих случаях мы друг друга не замечаем. Единственное, что мы замечаем, это некий объем, какую-то помеху, нечто мешающее мне следовать по моей траектории; и эта траектория – если она не простой переход с одного места на другое, а путь моей жизни – есть то, что я хочу делать, а «другой» – опасность, препятствующая мне быть тем, чем я хочу быть.
Но при доброжелательных, дружеских отношениях – я уж не говорю о любви – мы видим нечто совершенно иное. Начинается все с того, что кто-то, кто был около нас всего лишь объемом, неопределенным присутствием, обретает лицо, единственный в своем роде лик. Если в этом лике открывается для нас возможность каких-то отношений, то мы больше уже не являемся центром, вокруг которого вращаются сателлиты – спутники. Теперь мы почти на положении равных; я говорю «почти», ибо понадобится много времени, чтобы преодолеть чувство, что центр – это всё же я. Если взять такие простые категории как «я люблю тебя», то «Я» – это то, что обычно пишется крупным шрифтом, «люблю» – простой союз, а «тебя» – вообще нечто относительное. Я думаю, весь процесс, который должен нас связать с кем-то, состоит в следующем: мы постепенно обнаруживаем, что «я» и «тебя» уравновешиваются по мере того, как «люблю» перестает быть союзом, перемычкой, соединяющей два местоимения, и обретает возможность, какое-то качество, изменяющее самые отношения. Бывает момент, когда отношения настолько уравновешиваются, что тот, кто любит, ощущает себя со всей интенсивностью, но с той же интенсивностью он ощущает и другого, придает ему значение, ценность; а затем, если наше чувство становится более глубоким, если возрастает в нас сознание «другого», то наступает момент, когда мы вдруг понимаем, что теперь мы стали точкой на периферии, а он – центром в нашем не статичном, а динамичном отношении существа, обращенного, устремленного к другому.
Помните начало Евангелия от Иоанна, где говорится (в славянском тексте): Слово было к Богу (Ин 1:1). Греческое слово pros, которое мы переводим «к» или «у», – не статично; это термин динамичный: «к», «для», «обращенный к», «в направлении к», «устремленный к». Отношение это – не отношение между двумя людьми, которые друг на друга смотрят; это отношение между Одним, абсолютно центральным, и Другим, существующим только для первого, только в направлении к нему, только по отношению к нему. Тут мы можем говорить о любви, но теперь в этом «я люблю тебя» «я» так сузилось, что существует лишь объективно, а субъективно человек уже забыл себя. Теперь имеет значение слово «люблю», в которое включено и «я», ибо центром стало «ты» – «другой».
Когда мы пытаемся найти меру своего индивидуального «я», первое, о чем мы можем себя спросить, это следующее: в каком смысле я могу сказать, что люблю тех, кого люблю? Я не говорю о тех, которых не люблю, – их легион; не говорю и о тех, кого люблю лишь потому, что они далеко и для меня не обременительны, – очень легко любить тех, кто за тридевять земель, и очень трудно любить соседа, который хочет слушать радио, когда я хочу спать. И вот, первым делом мы должны себе задать вопрос: я говорю, что люблю свою жену, дочь, брата, того или другого человека. Что это значит? Люблю ли я его так же, как люблю клубнику со сливками? Иначе говоря, питаюсь им, пожираю его изо дня в день, его сковываю, высасываю его, как вампир? Тогда, действительно, его присутствие для меня драгоценно, я не могу без него обойтись, он необходим для самой моей жизни. Это ли мы хотим сказать? Так вот, если мы честны, то очень часто нам придется согласиться: да, именно это. И нет ничего удивительного, что те, кто становится жертвами нашей любви, молят Бога о том, чтобы их любили поменьше. Это очень важно; ведь если нам станет ясно, что наше поведение с теми, с кем у нас наилучшие отношения, есть в основе своей поведение хищника – что же сказать об остальных? В таком случае мы, конечно, можем понять, что нашим врагам везет больше, чем нашим друзьям: их-то мы, по крайней мере, оставляем в покое!
Вот первый момент: постараться определить, оценить качество доброжелательности, дружбы, любви, связывающих нас с теми, к кому мы сердечно привязаны. А потом задать себе вопрос о связи отвержения, связи противоположения, существующей между нами и остальными; и тогда вы увидите, как постоянно мы стремимся к самоутверждению, до какой степени даже самые близкие, самые искренние, самые дружеские, самые братские отношения, связывающие двух людей, суть отношения отстраняющие: «Держись на шаг от меня, я боюсь смешаться с тобой, боюсь исчезнуть, боюсь оказаться в плену твоей любви, я хочу остаться самим собой!»
И тут мы можем также измерить элемент противоположения в самих себе. Приступая к исследованию самих себя в этом смысле или в плане какой-нибудь другой детали нашей обособленной жизни, мы склонны к поистине дьявольскому рассуждению. Оно состоит в сущности в следующем: всё, что во мне привлекательно, что мне во мне нравится, и есть мое «я». Всё же, что во мне кажется мне уродливым, отталкивающим, или же то, что другие находят во мне отталкивающим и уродливым, что создает напряжение с окружающими, я воспринимаю как пятна, как нечто привнесенное или наложенное на меня извне. Например, люди часто говорят: «Я ведь от всего сердца стремлюсь к иному, но жизненные обстоятельства сделали меня таким». Нет, жизненные обстоятельства только раскрыли, что вы таковы. В переписке Макария, одного из оптинских старцев, есть два или три письма к петербургскому купцу, который пишет: «От меня ушла прислуга и мне предлагают взамен деревенскую девушку. Что вы мне посоветуете, брать мне ее или не брать?» Старец отвечает: «Конечно, брать». Через некоторое время купец снова пишет: «Батюшка, позвольте мне ее прогнать, это настоящий бес; с тех пор, как она здесь, я все время прихожу в ярость и потерял всякое самообладание».
