Престарелый и уважаемый Акакий ожидал, что архиепископ константинопольский устроит его жизнь со всевозможным комфортом. Но ничего такого не последовало. Ведя жизнь чрезвычайно простую, Златоуст не считал нужным делать какие-либо приготовления для приема гостя: он принял его совершенно запросто. Акакий вообразил, что Златоуст поступил так из каких-то задних целей, прогневался на хозяина и, уезжая от Иоанна, сказал константинопольским клирикам: «Хорошо же, я заварю ему кашу» (ollam condio). Вот та историческая почва, на которой выросло обвинение, что будто Златоуст худо обходился с уважаемым епископом Акакием. Златоуста обвиняли еще за то, что будто он коварно держал себя в отношении к епископу Гавальскому Севериану, говорили, что будто он строил интриги против этого епископа и возбуждал против него константинопольских архимандритов. Клевета, по всей вероятности, пущена в ход самим Северианом, человеком тщеславным и пустоватым. Севериан долгое время остается в Константинополе во времена Златоуста. Но сами побуждения, по которым он это сделал, не рекомендуют Севериана. Один финикийский епископ по имени Антиох (Птолемаидский) приезжал в Константинополь, говорил здесь проповеди, но не даром. За свои проповеди он брал деньги, неизвестно, в виде ли подарка или в виде заранее установленной платы, со стороны слушателей. Само собой понятно, что это могло быть только при условии, что проповеди Антиоха нравились византийцам. Духовное красноречие принесло Антиоху большие денежные барыши. Примером Антиоха увлекся Севериан, епископ Гавальский (в Сирии); он тоже прибыл в столицу, стал проповедывать здесь ради денег и тоже обогатился. Замечательно благодушие Златоуста: он ничуть не мешал Севериану говорить проповеди наряду с собой, даже относился к нему дружелюбно. Но за все это Севериан заплатил великому святителю неблагодарностью. Он втерся в милость Двора, стал вести себя надменно, подготовлять смуты против Златоуста. Так как грозила опасность, что дальнейшее пребывание Севериана в столице поведет к беспорядкам, то Златоуст перестал принимать к себе смутотворца и написал ему письмо такого содержания: «Нехорошо, Севериан, вверенную тебе епископию оставлять на столь долгое время без надзора и епископа. Возвратись скорее к твоей церкви и не неради о живущем в тебе даровании». Севериан должен был повиноваться и уехал, но с дороги был возвращен назад в столицу по желанию Евдоксии. Вот отношения Златоуста к Севериану, давшие повод к несправедливому обвинению, что будто святитель устраивал ковы против епископа Гавальского и наущал против него архимандритов. Клевета изобретательна и из всего может сплести обвинение. Еще больше, чем на оскорбительные будто бы отношения Златоуста к некоторым епископам, обвинители жаловались собору на оскорбления и поношения, какие будто бы он позволял себе делать константинопольскому клиру. На Златоуста доносили, что он давал оскорбительные названия константинопольскому клиру, называл клириков вверенной ему церкви «людьми негодными, испорченными, людьми грошовыми» (точнее: «людьми трех оболов»; обол был мелкая монета вроде гроша). Называл ли действительно Златоуст так своих клириков, остается неизвестным. Но если бы он когда-нибудь в частном разговоре или в минуту справедливого гнева публично назвал их именно так, неужели это составляет большое преступление? Клирики константинопольские, из числа которых вышли лжесвидетели против своего архипастыря на соборе «при Дубе», клирики, которые сами на этом же соборе без зазрения совести повествовали о своих драках со своими слугами, как деле самом обыкновенном и непостыдном, неужели эти люди заслуживали похвал, а не жестоких порицаний от своего ближайшего священноначальника? К числу особенно оскорбительных действий Златоуста обвинители относили следующий факт: однажды Златоуст пригласил в собрание целого клира константинопольского трех константинопольских диаконов, обвинял их в том, что они украли у него омофор, причем архиепископ прибавил: «Да и кто знает, какое употребление сделали они из моего омофора?» Что омофор Златоуста украли трое диаконов, в этом он не сомневался, это он знал. Почему же о таком позорном деле он не мог говорить в присутствии всего клира? Но обвинители Златоустовы, кажется, больше всего недовольны вопросительным замечанием архипастыря: «Да и кто знает, на что ими (диаконами) употреблен омофор?» Полагают (Тьерри), что в этих последних словах Златоуст высказывал подозрение, что омофор его был употреблен клириками на преступное дело, для чародейства против его жизни. Если так, то трое диаконов оказывались виновны не в простой краже, но и в кощунстве. Положим, святитель последнее преступление только подозревает. Но, конечно, правдолюбивый Златоуст имел основания высказывать подозрения. Спрашивается: что же особенно оскорбительного могли находить клирики в вышеприведенных его словах? Как тяжело было жить Златоусту среди такого притязательного и распущенного клира, как константинопольский! Но больше всего константинопольские клирики раздражены были против Златоуста за его сильные и прямые обличения их в беспорядочной нравственной жизни. Обвинитель этого архипастыря ставил в вину ему следующее: «Он написал книгу, наполненную клеветами против клира». Здесь, без сомнения, разумеется обширная проповедь его под заглавием: Слово против живших вместе с девственницами» (Adversus eos, clericos, dui habent virgines subintroductas). Слово это или книга действительно должна была раздражить клир, но в этом винить нужно не писателя (Златоуста), а лиц, вызвавших своим поведением появление книги. Сущность дела в следующем: в некоторых, преимущественно больших городах, например, в Константинополе, завелся весьма подозрительный обычай: холостые клирики (а таких было немало) брали к себе на житье девственниц под предлогом взаимного подвижничества и взаимной помощи. Понятное дело, что некоторые из подобных клириков впадали в грех или, по крайней мере, возбуждали соблазнительные общественные толки. Этот-то беспорядок и желал прекратить Златоуст, с каковой целью и написал вышеуказанное сочинение. Что книга написана не в Антиохии (где Златоуст раньше был пресвитером), а в Константинополе, это видно из того властного тона, в каком говорит писатель и какой приличен только архипастырю. Подробное изложение содержания этой книги в настоящем случае было бы неуместно, хотя она дает яркую характеристику распущенности константинопольского клира.
Немало предъявлено было на соборе «при Дубе» и других обвинений против Златоуста, но о них мы скажем кратко. Пятую группу обвинений могут составлять обвинения в возбуждении народных бунтов и шестую – в насилиях, учиненных будто бы обвиняемым. Разумеется, ничего такого не было. Так, его винили в том, что будто он «возбуждал народ к восстанию вообще, против собора («при Дубе») в частности». Здесь, вероятно, разумеется то, что константинопольский народ, горячо любивший Златоуста, узнав, что против последнего устраиваются ковы епископами собора, открыто и сильно выражал свое неудовольствие на правительство; но Златоуст отнюдь не побуждал народ к подобным поступкам. Напротив, он старался успокоить народ, указывая на то, что судьбами людей управляет Бог. Что касается до насилий, будто бы допущенных Златоустом, то обвинители ставили ему в вину следующее: «Некоторых монахов, имевших у
