Я и в самом деле был рабом.
После долгого молчания дон Хуан спросил меня, достаточно ли у меня силы, чтобы еще раз столкнуться со знанием.
– Ты хочешь сказать – с бабочкой? – спросил я шутя.
Он согнулся от смеха, словно я только что сказал самую смешную вещь в мире.
– Что ты в действительности имеешь в виду, когда говоришь, что знание – это бабочка? – спросил я.
– Я ничего другого не имею в виду, – ответил он. – Бабочка есть бабочка. Я думал, что к настоящему времени у тебя со всеми твоими достижениями будет достаточно силы, чтобы видеть. Вместо этого ты всего лишь мельком заметил человека, а это не было истинным видением.
В самом начале моего ученичества дон Хуан ввел концепцию видения как особой способности, которая позволяет воспринимать истинную природу вещей и которую можно развить. За годы нашего общения у меня сложилось впечатление, что так называемое «видение» является интуитивным восприятием или же способностью понимать что-то целиком и мгновенно или, возможно, способностью насквозь видеть человеческие поступки и выявлять скрытые значения и мотивы.
– Сегодня вечером, когда ты впервые встретился с бабочкой, ты наполовину смотрел, наполовину видел, – сказал дон Хуан. – В этом состоянии, хотя ты и не был обычным самим собой, но тем не менее смог вполне сознательно управлять своим знанием мира.
Дон Хуан остановился и взглянул на меня. Сначала я не знал, что сказать.
– Как я управлял знанием мира? – спросил я наконец.
– Твое знание мира сказало тебе, что в кустах можно найти только подкрадывающихся животных или людей, прячущихся за листвой. Ты удержал эту мысль. Естественно, что тебе пришлось найти способ удержать мир таким, чтобы он отвечал этой мысли.
– Но я вообще не думал, дон Хуан.
– Тогда не будем называть это думанием. Скорее, это привычка видеть мир соответствующим нашему представлению о нем. Когда это не так, мы просто делаем его соответствующим. Бабочки, большие, как человек, не могут быть даже мыслью. Поэтому для тебя то, что находилось в кустах, должно было быть человеком.
То же самое случилось с койотом. Твои старые привычки определили природу и этой встречи. Что-то произошло между тобой и койотом, но это был не разговор. Я сам бывал в такой переделке. Я тебе рассказывал, как однажды говорил с оленем. Но ни ты, ни я никогда уже не узнаем, что происходило в этих случаях на самом деле.
– О чем ты говоришь, дон Хуан?
– Когда мне стало понятным объяснение магов, было уже слишком поздно узнавать, что именно сделал для меня олень. Я сказал, что мы разговаривали, но это было не так. Сказать, что между нами состоялась беседа, – лишь способ расставить все по местам так, чтобы я мог рассказать об этом. Олень и я что-то делали, но в это время мне нужно было заставить мир соответствовать моим идеям, совершенно так же, как это сделал ты. Как и ты, я всю жизнь разговаривал. Поэтому мои привычки взяли верх и распространились на оленя. Когда олень подошел ко мне и сделал то, что он сделал, я был вынужден понимать это как разговор.
– Это объяснение магов?
– Нет, это мое объяснение тебе. Но оно не противоречит объяснению магов.
Его объяснение вызвало у меня состояние огромного умственного возбуждения. На некоторое время я не только забыл о крадущейся бабочке, но даже перестал записывать. Я попытался перефразировать его заявление, и мы ушли в длинные рассуждения относительно рефлексивной природы нашего мира. Мир, по словам дона Хуана, должен соответствовать его описанию. Это описание отражает само себя.
Еще одним аспектом его объяснения была идея, что мы научились соотносить себя с нашим описанием мира в соответствии с тем, что он назвал «привычками». Я привел более обширный термин «преднамеренность» – как свойство человеческого сознания, посредством которого соотносятся с объектом или его истолковывают.
В ходе разговора мы пришли к интересному выводу. После объяснений дона Хуана наш «разговор» с койотом приобрел новые черты. Я действительно намеренно вызвал диалог, поскольку никогда не знал другого пути намеренной коммуникации. Я преуспел в том, чтобы заставить и его отвечать описанию, соответственно которому общение происходит через диалог. Таким образом я заставил описание отразиться.
Я чувствовал огромный подъем. Дон Хуан засмеялся и сказал, что быть до такой степени тронутым словами – это другой аспект моей глупости. Он забавным жестом изобразил немой разговор.
– Мы все проходим через одну и ту же ерунду, – сказал он после длинной паузы. – Единственный способ преодолеть ее – это продолжать действовать как воин. Остальное придет само собой и через себя самого.
– А что остальное, дон Хуан?
– Знание и сила. Люди знания обладают и тем, и другим. Но как они их приобрели, не сможет сказать никто. Единственное, что можно утверждать, – они неуклонно действовали как воины, и в какой-то момент все изменилось.
Он посмотрел на меня. Казалось, он был в нерешительности. Затем он встал и сказал, что у меня нет иного выхода, как продолжить свое свидание со знанием.
Я ощутил озноб. Сердце начало колотиться. Я поднялся. Дон Хуан обошел вокруг меня, как бы рассматривая мое тело под всеми возможными углами. Он сделал мне знак сесть и продолжать писать.
– Если будешь слишком испуган, ты не сможешь провести свое свидание. Воин должен быть спокоен и собран и никогда не должен ослаблять своей хватки.
– Я действительно испуган, – сказал я. – Бабочка или не бабочка, но что-то там ползает по кустам.
– Конечно, это она! – воскликнул он. – Я возражаю против того, что ты настаиваешь на восприятии ее как человека, точно так же как ты настаивал на восприятии разговора с койотом.
Какая-то часть меня полностью поняла, что он хочет сказать. Но был и другой аспект меня самого, который не желал отступить и, вопреки очевидному, накрепко вцепился в рассудок.
Я сказал дону Хуану, что его объяснения не удовлетворяют мои чувства, хотя интеллектуально я полностью согласен с ним.
– В этом слабая сторона слов, – сказал он ободряюще. – Они заставляют нас чувствовать себя осведомленными, но, когда мы оборачиваемся, чтобы взглянуть на мир, они всегда предают нас и мы опять смотрим на мир как обычно, без всякого просветления. Поэтому маг предпочитает действовать, а не говорить. В результате он получает новое описание мира, в котором разговоры не столь важны, а новые поступки имеют новые отражения.
Он сел рядом, посмотрел мне в глаза и попросил рассказать о том, что я действительно видел в чапарале.
На секунду меня охватило чувство полной неопределенности. Я видел темную фигуру человека, но видел и то, как эта фигура превратилась в птицу. Таким образом, я видел больше, чем мой разум позволял мне считать вероятным. Но что-то во мне сопротивлялось возможности совершенно отбросить разум.
