оскалилась, хайнула бродяжным лесным рыком:Три старушки-побирушки,Два трухлявых старика —Пусто-пусто в церковушке,Не сберешь и пятака.
– Шибче! Прибавь ходу! Позабористей!
Ах, яичко мое, да не расколото,Много Божьей ерунды нам напорото!
– Сла-а-бо! Го-о-рько!
– Про Богородицу спойте!.. Про Богородицу!
В это время из маленькой церкви, стоящей неподалеку от театра, вышел пасхальный крестный ход. Там было темно. Людей не видно – одни лишь свечи, тихо идущие по воздуху и поющие далеким родниковым всплеском:
– «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси».
Завидев крестный ход, хор комсомольцев еще пуще разошелся, пустив вприскачку, с гиканьем и свистом:
Эх ты, яблочко, катись,Ведь дорога скользкая.Подкузьмила всех святыхПасха комсомольская.
Пасхальные свечи остановились у церковных врат и запели:
– Христос воскресе из мертвых…
Большой театральный зал был переполнен.
Первое действие изображало алтарь. На декоративном престоле – бутылки с вином, графины с настойками, закуска. У престола, на высоких ресторанных табуретах сидели священники в полном облачении и чокались церковными чашами. Артист, облаченный в дьяконский стихарь, играл на гармонии. На полу сидели монашки, перекидываясь в карты. Зал раздирался от хохота. Кому-то из зрителей стало дурно. Его выводили из зала, а он урчал по-звериному и, подхихикивая, кивал на сцену, с лицом искаженным и белым. Это еще больше рассмешило публику.
В антракте говорили:
– Это цветочки… ягодки впереди! Вот погодите… во втором действии выйдет Ростовцев, так все помешаемся от хохота!
Во втором действии, под вихри исступленных оваций, на сцену вышел знаменитый Александр Ростовцев.
Он был в длинном белом хитоне, мастерски загримированный под Христа. Он нес в руках золотое Евангелие.
По ходу пьесы артист должен был прочесть из этой книги два евангельских стиха из заповедей блаженства. Медлительно и священнодейственно он подошел к аналою, положил Евангелие и густым волновым голосом произнес:
– Вонмем!
В зале стало тихо.
Ростовцев начал читать:
– «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное… Блаженны плачущие, ибо они утешатся…»
Здесь нужно было остановиться. Здесь нужно было произнести обличительный и страшный по своему кощунству монолог, заключив его словами:
– Подайте мне фрак и цилиндр!
Но этого не последовало.
Ростовцев неожиданно замолчал. Молчание становилось до того продолжительным, что артисту начинают шикать из-за кулис, махать руками, подсказывая слова, но он стоит, словно в лунном оцепенении, и ничего не слышит.
Наконец он вздрагивает и с каким-то испугом смотрит на раскрытое Евангелие. Руки его нервно теребят хитон. По лицу проходят судороги. Он опускает глаза в книгу и вначале шепотом, а потом все громче и громче начинает читать дальше:
– «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут…»
Власть ли его чудесного голоса, обаяние ли артистического его имени, ночная ли тоска по этим гонимым и оплеванным словам Нагорной проповеди, образ ли живого Христа встал перед глазами, вызванный кощунственным перевоплощением артиста, – но в театре стояла такая тишина, что слышно было, как звенела она комариным жужжанием.
И в эту тишину шли, как пасхальные свечи вокруг церкви, слова Христа:
– «Вы свет мира… любите врагов ваших… и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…»
Ростовцев прочитал всю главу, и никто в зале не пошевельнулся. За кулисами топали взволнованные быстрые шаги и раздавался громкий шепот. Там уверяли, что артист шутит, это его излюбленный прием, и сейчас, мол, он ударит в темя публики таким «коленцем», что все превратится в веселый и пляшущий дым!
Но на сцене произошло еще более неожиданное, заставившее впоследствии говорить почти всю Советскую страну.
Ростовцев перекрестился четким медленным крестом и произнес:
– Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое!..
Он еще чего-то хотел сказать, но в это время опустили занавес.
Через несколько минут публике объявили:
– По причине неожиданной болезни товарища Ростовцева сегодняшний наш спектакль не состоится.
