[декабрь 1977]
Дорогая Дина!
Ваше письмо — чудо. Редко кто писал так живо, выразительно и объективно. Все уехавшие почти не замечают окружающего, будучи сбиты с ног радикальными переменами жизни. Я думаю, что у вас это так вышло (я имею в виду все вместе) потому, что вы оба — нормальные, полноценные, духовно богатые люди, и уехали, в сущности, не от обид, а «для деловой перемены места жительства».
Я ужасно был рад тому, что (и как) Вы писали о Якове и его работе. Он счастливый человек, раз Вы умеете его так любить. В конце концов, что такое вся земля, все краски и шум мира, если нет любви. Недаром это слово начертано на кресте. Пусть ее еще мало в жизни, но тем дороже она, как подснежник ранней весной среди сугробов. Она — ворота и в ту Глубину жизни, которая делает ее полной, которая открывает нам безграничные горизонты.
Я уверен, что лекции Якова по геологии потому произвели столь сильное впечатление, что он живо ощущает внутреннюю связь с целым. А ведь по–латински связь — «религаре», отсюда и религия.
Вы говорите о своем маловерии. Но на самом деле неверующих нет. Все люди шестым чувством знают, что бытие наше имеет смысл, что оно больше, чем поверхность вещей. Только мы это осознаем и ищем путей личной внутренней «связи». Она не есть только переживание какого‑то мгновения или особого состояния, именуемого молитвой, а всеединый охват жизни «перед лицом».
Вы очень здорово описали дух американцев. Это действительно нечто отличающееся от нас. Но вижу, что Вы входите и привыкаете. Все доброе пронизывает быстро, а темное — где его нет?
От души желаю всей Вашей семье мира, труда и радости. Поздравляю Вас с праздником Рождества и обнимаю взаимно.
С любовью,
Ваш о. Александр Мень
20 января 1978
Дорогой отец Александр!
Так приятно было получить Ваше письмо. Это был подарок к Новому году и Рождеству. И настроение изменилось.
А настроение было плохим из‑за возвращения из первого американского отпуска. Ой, как я не люблю возвращаться ниоткуда и никуда. Я даже сердилась на людей в экспедициях, когда люди торопились домой. Я всегда знала, что вернусь, и никуда никогда не спешила, и вот уже «свой» дом завела из двух уровней, а возвращаться не люблю. Видно, видишь время как таковое? Видимо, что‑то отсекается, и мне всегда становится грустно после возвращений. Я даже Библию открыла, чтобы утешиться, но так мало понимаю, блуждаю, как по темному лесу, сама себе не нравлюсь, и это как‑то грустно.
Нет, я лучше расскажу Вам как мы путешествовали, как мы искали Америку и себя в ней. Перво–наперво мы поехали в Вашингтон на конференцию «Из России с искусством», куда Яша был приглашен как художник и теоретик худ. авангарда. Мы захватили с собой младшего Данилку (5 лет), а старшего Илью (12 лет) оставили в Блаксбурге у друзей. Сели в машину и помчались со скоростью 120 кмв час. Я первый раз появилась на большой дороге с рулем в руках, Яша не любит такого способа управления и предоставил мне это удовольствие. Я испытала перемешанное чувство страха и наслаждения. Страха неуверенности — повернешь руль от себя чуть–чуть, а как далеко окажешься (в раю или в аду?) — и наслаждения от этого «чуть–чуть». Машина неслась по пятирядовому «белтвэю» круговой дороги в этом безумном коловращении, впереди машины, сзади машины, над тобой, под тобой, я не чувствовала ни рук, ни ног, ни головы. Только успевай читать надписи, где тебе свернуть и куда тебе ехать, а то так и будешь по кругу ездить, все по кругу, если не вылетишь по касательной в кювет (или на небеса). Это был кусочек из моих представлений об Америке. Мы прибыли в отель с разными приключениями, попробуй найдись в круговерчениях улиц и площадей незнакомого города, хоть мы и привыкли ориентироваться, но ведь по безлюдной степи. Только въехали в центр Вашингтона, как я услышала за собой вой полицейской машины, я тут же остановилась, всегда готовая для наказаний. Полицейская — красивая черная девка — сказала мне, что я неправильно повернула на красный свет, в штате Вирджиния можно поворачивать, но я уже в Вашингтоне, где нельзя. Я задрожала, смотрю на нее со страхом, а она меня ласково спрашивает: «Вы заблудились? Куда Вам нужно?» «В отель «Плаза», — отвечаю я. И вместо того, чтобы меня оштрафовать, как сделал бы сотрудник ГАИ, полицейская говорит: «Следуйте за мной, я вам покажу дорогу». И довезла нас. Яша и я так удивились столь нежному обращению со стороны власти, да еще негритянки: почему она нам не отомстила за рабство? Я пошутила, что она, посмотрев на мое бессмысленное лицо, поняла, что мы только за полицейскими умеем следовать.
Конференции, конгрессы, совещания проходят в Америке в отелях, где человек делает все: спит и кушает, докладывает и слушает, покупает и продает. Отель «Плаза», где проходила эта конференция и где мы должны были жить, поразил меня своим великолепием, своей царственной роскошью. Яша сказал, что «великолепие — единственное, что оказывает воздействие на дикого человека и повергает его в онемение». Это правда, я онемела и сжалась от жалости к себе. В роскошном окружении я чувствовала себя, как наш обшарпанный чемоданчик с нью–йоркской помойки, который я накануне зашивала нитками на живуху и закрашивала плешинки от протертостей фломастером, как Акакий Акакиевич, пришедший к генералу. Однако взглянув на наш чемоданчик, который привезли на тележке вместе с приличными чемоданами, я опять поразилась — он выглядел вполне пристойно в этом окружении, и это навело на мысль о преобразовании вещи в окружении. Может, и я похорошела?! И я расправилась.
На конференции в разных залах происходило разное, в одном месте обсуждали русскую литературу, обогатившую человечество, в другом — русское авангардное искусство, толкнувшее мир в объятия тьмы, в третьем рассуждали про русский язык, не завелось ли в нем чего‑нибудь новенького? Но главное, всех интересовало, что же дальше будет делаться в России? По этому поводу в большом зале выступал А. Амальрик[2]. В зале, где он говорил, была жуткая толпа, все ожидали чего‑то предсказательного, ведь он наобещал, что Союз не доживет до 84 года. Все ждали, что же он скажет? Но его речь была не о том и меня разочаровала. Он говорил по–английски, который был ужасным, еще хуже моего, — видно, он решил, что раз храбрый был, то и английский знает. И содержание его выступления соответствовало его «пык–мыку»— не было ни интересным, ни значительным, хотя год назад, когда они вместе с женой и Литвиновыми приезжали к нам на Новый год, он мне показался умным (конечно, с Яшей не сравниться!) Правда, тогда он был еще свеженький, не такой важный и рассказывал разные лагерные «байки». Откуда у людей такая мания величия берется? Одну книжку прочитал и уже зазнался, а уж если написал чего‑нибудь, то просто не дышит. После выступления Амальрика я уже не хотела слушать никаких речей и ушла «в кулуары», где встречалась со знакомыми и незнакомыми, сливаясь в экстазе болтовни.
Все это мероприятие (конференция) сопровождалось выставками бывших и небывших «советских» художников, как их назвали, «авангардистов», в нескольких галереях Вашингтона. Яша тоже был представлен и висел в трех галереях. Эти «висенья» ничегошеньки не значат — мало кто ходит и глядит на них, как вообще мало кто интересуется искусством, так вроде меня, поболтаться. Все гоняются за именами, а так, чтоб самому открывать, то это большая, почти не встречающаяся, редкость. Одна галеристка присмотрела Яшу для дальнейшего показа после Нового года, но что из этого получится — посмотрим.
Дальше были банкеты, встречи, приемы у всей русско–американской знати. Это я люблю. Яша говорит, что я, как Хемингуэй (только у меня нет пока такой славы), бегу от себя, от смерти, от углубления, время заполняю развлечениями. Это правда, я жутко не могу быть одна, я леденею от страха встречи со своим глубинным «Я». А на людях — ха–ха и хи–хи — дурочка. Главный банкет был в Джорджтаунском университете, где царила госпожа Елена Якобсон[3], сверкала своей энергией, всех рассаживала, командовала. Меня она посадила за важный стол — то ли за мою неземную красоту, то ли за красивую юбку? — вместе с графом Толстым и его красавицей женой, бывшим послом и его дочкой и еще каким‑то господином. В самом начале выступлений возник маленький скандал, когда слово дали нашему поэту Косте Кузьминскому, помните, он показывается голенький на страницах «Аполлона»[4]. Костя любит заложить за воротник и поискать истину в вине, и в тот момент, когда ему предложили что‑то сказать, он как раз был погружен в поиски истины, и поэтому его выступление носило фривольный характер и оттенялось крепкими русскими словами. Яша, не выдержав оскорблений Кости, которые тот посылал в адрес американских профессоров, вскочил и довольно резко успокоил Кузьминского (не было моего «удержу», так как он сидел не с графьями, а с беспородными разночинцами), прокричал на весь зал, чтобы Костя сел. Большинство считало Яшу героем, мол, честь спас, благодарили, отдельные восхищались Костей (мой сосед–граф), мол, свое мнение высказал, хоть и матерное, но свое. А мне все это испортило настроение — из России со скандалами. Как видите, «наши» себя умеют показать, и везде будет весело. Тем более, что после банкета Костя своеобразно извинился перед Яшей: подошел, полез целоваться и настаивал, чтобы Яша все‑таки с ним согласился, что американцы — дураки.
