Оливье Клеман Тэзе. Земля доверия и надежды
«Я был крещен в Православии, но когда я размышлял и искал ответ, я не мог не встретить Тэзе. Я был тронут до глубины сердца короткими, исполненными света текстами брата Роже, эти тексты собраны в книжки, которые так хорошо иметь при себе, как берут с собой флягу свежей воды в пустыню. И я смог воспринять не только особое мироощущение, но и ровную творческую силу брата Роже и его общины, этот магнит, который каждый год привлекает в Тэзе молодежь десятками тысяч. Этот обновляющийся поток людей делает Тэзе местом невероятной встречи, где формируется Европа Духа.
В мире, наполненном пустыми обещаниями, Тэзе — земля, где предугадывается «иное». И пусть не смущаются ревнители Православия. Тэзе никого себе не присваивает, не претендует быть Церковью, это только порог, преддверие и знак Церкви в перспективе примирения. В Тэзе пробуждаются к тишине, к молитве, к дружбе. Здесь открываешь смысл жизни. И возвращаешься к себе с непреодолимым ощущением пробуждения.»
Оливье Клеман
Незнакомые друзья, те, кто прочтет эту книжку, — я тоже был молод, как многие из вас. Говорю я это не из ностальгической тоски по ушедшим временам. Я рос в радикально атеистической среде, я не был крещен во младенчестве и, как вы, я прошел трудную школу жизни с ее тоской и восторгами.
Меня приводило в изумление уже то, что я существую, дышу, хожу; когда ты молод, ходить — это почти танцевать, так проявляется, хотя ты и не думаешь об этом, радостный избыток жизни. Меня вгоняло в тоску небытие, которое, казалось мне, поглотит все живое. Когда я спрашивал отца о смерти, он отвечал: «Смерть — это небытие. Но, — добавлял он, — нужно стараться быть добрым, быть справедливым», — и я сомневался в логичности этого заключения: по–видимому, что–то иное побуждало его так говорить, но он не находил слов, чтобы это высказать.
Небытие. Я пытался проникнуть в это выражение: ничто, ничего; значит, ничего не будет, совсем ничего, все исчезнет. Война, тоталитарные режимы усиливали ощущение абсурда. Отсутствие смысла оставляло без ответа столько вопросов. Человек не может уподобиться животному, которое вернется в небытие, он задает вопросы. И сегодня у меня их все больше, и это немного раздражает мою жену, которой кажется, что они адресованы ей. «Почему» — это ведь, по существу, та же молитва.
Зачем такая красота, когда цветет миндаль? Было бы достаточно нескольких цветков — маленьких механизмов, хорошо приспособленных для воспроизведения растения. И эта бесплатная роскошь — невероятный свет в лазури. И тогда кажется — пространство умирания открывается свету.
Материя неуловима, это математическая абстракция. Как образуется рисунок ее форм? Каковы невидимые структуры, которые были однажды начертаны — и непрестанно меняются, включаясь в богатые и сложные процессы распада и хаоса? И что такое лицо — быть может, суровое, непроницаемое, грубое, — внезапно озаряемое светом глаз и улыбки?
И почему любовь намного больше любви, я хочу сказать — желания, почему она — открытие присутствия? Герой одной пьесы, которую я прочел, говорил: «Любить кого–то — это все равно что сказать ему: ты не умрешь!» Молодой немецкий офицер после весьма сурового допроса вгляделся наконец в мое лицо, лицо подростка, худое и черное от голода. Тогда глаза его ожили, потеплели, и он вернул мне удостоверение личности — фальшивое, как он прекрасно понимал, и отпустил меня.
И откуда, наконец, нам приходит сама мысль о смерти? У животных этого нет, разве что страх в последнюю минуту. Почему смерть нам так часто кажется противоестественной? И что тогда наше истинное естество? В то время во Франции люди умирали дома, и был обычай бодрствовать рядом. Мне довелось быть при умирающем, и временами лицо его выражало неожиданный мир, как если бы оно было озарено нездешней красотой.
Жажда жизни была иногда так сильна, что все эти вопросы казались напрасными. И все же. Я брел вдоль берега. Море искрилось в лучах закатного солнца, серебром гравировавшего по волнам мой долгий путь. Грусть охватила меня. Все это великолепие, может быть, — лишь маска пустоты? Красота мира не утешает, она сама нуждается в утешении.
Мне приходилось встречать христиан. Они были как все. Казалось, они не любят жизни, а скорее испытывают страх перед нею. У них была «мораль», и это их порой ожесточало. Но почему, думал я, Бог говорил какие–то слова, собранные в толстой закрытой книге, которой уже почти 2000 лет, и не заговорит сегодня? И этот ад, геенна, еще более мстительный и грубый, чем люди… И откуда зло, если Бог, уютно пребывающий в Своей вечности, все знал и все мог?
Понемногу я начал угадывать смысл. История цивилизаций увлекала меня. И я обнаружил, что большинство из них строилось вокруг одного и того же огня, и я не знал, как назвать его. Я открывал, что были, и, несомненно, есть и теперь, мудрецы и поэты, мистики, которые умеют молчать и могут говорить, творцы жизни, правды и красоты. Через них Бог говорил всегда, как Он вначале говорил мне — в сиянии цветущего миндального дерева. Тогда я понял, что бывают не только вопросы, но и ответы. Эти ответы пришли из того «иного», которое я предугадывал в сущности вещей и тайне лиц.
Это были откровения. Различные, порой, казалось бы, противоречивые, но разве в этом дело! Я мог увидеть самое главное: что дыхание беспредельного пронизывает мир, и что смерть это не последнее слово.
Понемногу эти откровения выстроились вокруг Лица и Слова, лица и слова Христа. Христос — это Некто, тайный Друг, который тихо кладет тебе руку на плечо в минуты одиночества и отчаяния. Он не скован границами, Он прошел через смерть, и Он сильнее смерти, Всечеловек, вобравший в Себя всех людей. Он Тот, Кто открыт бездне, Сам, лично, — той бездне, откуда, через Него, приходит к нам освобождение и любовь, бездна отцовства. Это отцовство — одновременно и дистанция и нежность. Мы все ищем отца — иногда по плоти — но чаще по духу; нам нужно его присутствие, внимательное и незаметное, — дистанция и нежность. Пустые слова ведут к смерти. В глубине вещей, в сердце мира есть символические слова, которые открывают бездну освобождающей любви.
Далекая Азия, Индия, буддизм мне говорили: есть лишь эта пропасть, безликая, океан блаженства, где все растворяется, мы лишь соляные куклы, призванные раствориться в нем. Европа говорила мне: каждый неповторим, но мы — островки в другом океане, океане одиночества. Был выбор: единство в растворении или не сообщающиеся миры. Либо ни меня, ни другого не существует, либо мы окончательно разделены. И тогда во мне отозвались слова Иисуса из Евангелия от Иоанна: «Да будут все едино, как мы едины». Я прочел книжку, написанную одним русским богословом в эмиграции, где он говорит об этом невероятном, удивительном сочетании в Боге (а значит, и в человеке, Его образе) абсолютного единства и абсолютного различия, одновременно единства в индийском понимании этого слова и многообразия в традиции европейской культуры. Это можно назвать словом «Сопричастность», это есть Троица, полнота и источник любви.
И тот Бог, который есть «любовь без границ», как пишет один монах восточной Церкви, — не есть Бог далекий, в Своей грозной вечности. Это Бог, Который рискует. Который воплощается, это, наконец, Бог Распятый. Не сотворивший зла, но раненный злом, распятый злом. Да, распинаемый без конца в мерзости мира, но постоянно воскресающий в нас, открывая нам неожиданные пути воскресения. Не принуждающий — чем была бы любовь, которая принуждала бы, навязывала бы себя? — но действующий как вспышка света и мира, как жизнь, когда смерть меняет смысл и исчерпывается, с того момента как сердце человека говорит «да», подобно Марии, свободно открывается Ему. Бог воплощенный, распятый, воскресший, Дух Которого открывает бесконечное пространство нашей свободе, ставшей ответственной и творческой. Бог — Тот, Кто углубляет и обращает к вечности наши земные радости, даже самые скромные: Он претворяет на свадьбе в Кане воду банальности в вино безудержной любви, Он приглашает толпу людей принять пищу как бы вечную, усадив их перед тем на «свежей траве», столь редкой в Палестине, Он зажигает костер на берегу озера, чтобы запечь рыбу и предложить Своим друзьям. Бог бесконечно близкий, Который внутри нас больше, чем мы сами, и как бы глубоко ни было наше отчаяние, Он там, еще глубже, между нами и небытием. Бог не творит ада — с этим мы успешно справляемся сами! но Он не прекращает спускаться в ад, чтобы нас освободить, и все люди духа, причастные Ему, непрестанно «изливали кровь сердца», чтобы все были спасены.
И когда я размышлял и искал ответ, я не мог не встретить Тэзе. Я был тронут до глубины сердца короткими, исполненными света текстами брата Роже, эти тексты собраны в книжки, которые так хорошо иметь при себе, как берут с собой флягу свежей воды в пустыню. Да, я испытывал почти ревность к этим текстам, потому что они говорили о том, что я предчувствовал, что я пытался в бедной убогости своей прожить, — но с кристальной простотой, которой я не мог достичь. Вот, сказал я себе, как нужно говорить с молодыми людьми, а я–то говорю лишь с богословами! С каким одушевлением брат Роже произносит: «Иисус Христос», — то есть Мессия, Посланный, Тот, через Кого Бог без конца приходит к нам. Бог, Который, по его словам, не наказывает, но спасает, Который нас охватывает Своим светом. И если этот свет своей ясной нежностью побуждает нас судить о себе, себя, мы тут же понимаем, что крест — это «осуждение осуждения», как говорил один отец церкви. И я смог воспринять не только особое мироощущение, но и ровную творческую силу брата Роже и его общины, этот магнит, который каждый год привлекает в Тэзе молодежь десятками тысяч. Этот обновляющийся поток людей делает Тэзе местом невероятной встречи, где формируется Европа Духа. Брат Роже говорит с молодыми людьми всегда коротко, с совершенной простотой, если так можно сказать, с невооруженной любовью. В мире, наполненном пустыми обещаниями, Тэзе — земля, где предугадывается «иное». И пусть не смущаются ревнители Православия. Тэзе никого себе не присваивает, не претендует быть Церковью, это только порог, преддверие и знак Церкви в перспективе примирения. В Тэзе пробуждаются к тишине, молитве, к дружбе. И тогда открываешь, что христианство возможно в дружбе. И возвращаешься в свою страну, в свой приход с непреодолимым ощущением этого пробуждения и дружбы.
