"И много прожито
И много пережито"
Мой религиозный путь начался далеко от Москвы, в Средней Азии. В 1964 году я поверил в Бога. В 1969 году впервые приехал в Москву в отпуск. К тому времени я закончил Каратауский Горно–строительный техникум по специальности «Промышленное и гражданское строительство», прочитал несколько раз Библию и даже имел опыт столкновений с безбожной властью. В церкви я работал с молодежью и собирался продолжать это служение по возвращении из поездки.
Конец 60–х, 70–е — противоречивое время, его часто сегодня называют «эпохой застоя». У власти находился сначала еще полный сил, но постепенно начинающий дряхлеть Брежнев. Он и руководители идеологических отделов ЦК КПСС и КГБ определяли степень всех свобод в России, включая и религиозную. С другой стороны, именно в правление Брежнева была подписана Хельсинкская декларация, содержавшая обязательства по защите прав человека. Однако для верующих людей это было время реакции, жесткого преследования, которое то усиливалось, то несколько ослабевало.
В Москву я приехал по совету отца. Он давно предлагал мне съездить на родину — в Брянскую область. Деревня Писаревка, где жили мои родственники, произвела на меня гнетущее впечатление: российские деревни оказались намного беднее среднеазиатских аулов. В Москву я вернулся с легкой душой.
У меня в кармане находился только один адрес – семейства Синицы, Алексея и Анны и их детей Петра и Нины, живших в ближайшем Подмосковье. Так, налегке, со своим чемоданчиком, полный волнующих и неопределенных ожиданий, я добрался до Балашихи, где меня и приютили эти славные, совершенно незнакомые мне на тот момент люди. Я и по сей день очень им благодарен за участие, и иногда с грустью вспоминаю, что вероятно еще недостаточно отблагодарил эту первую семью, приветившую меня на новом месте.
Надо ли говорить, что на девятнадцатилетнего молодого человека из провинции Москва производила завораживающее впечатление. Вот уж поистине, «не насытится око зрением»! Мне не хватало часов в сутках, все хотелось увидеть, везде побывать. На тот момент, еще не успев хорошенько ни с кем подружиться, я предпринимал свои москвоведческие вылазки в основном самостоятельно. Иногда они дарили мне бесценные уроки, те, что вспоминаются и по прошествии многих лет.
Помню, я несколько раз пытался пройти в мавзолей Ленина. Но очереди, длиной в несколько километров, мою решимость быстро рассеивали, хотя времени свободного тогда еще хватало. Однажды я шел по Красной площади и увидел делегацию из Украины, увешанных кинокамерами и фотоаппаратами людей, напоминавших журналистов. Я решил, что со своим фотоаппаратом легко сойду за участника делегации. Мы прошли прямо к входу, без очереди. Журналисты перед входом сложили свои кинокамеры и вошли внутрь Мавзолея. Я же свой фотоаппарат спрятал под пиджак, и чтобы он не выглядывал, оттопырил карманы. Когда я вошел внутрь, ко мне бодрым шагом приблизился солдат. Мысленно я уже попрощался с фотоаппаратом «Киев», подарком отца. «Вынь руки из карманов», — только и сказал страж могильного порядка мне. Я видел, как напряженно всматривалась в меня охрана, стоявшая на каждом повороте. Они заметили мой фотоаппарат, но не стали поднимать из‑за него шум. Решили, видимо: ну что может сделать молодой провинциал? Какую диверсию провести? На бомбиста я был совсем не похож. Сам же я, весь взмокший от волнения, не слишком хорошо рассмотрел вождя мирового пролетариата. Правда после выхода из усыпальницы меня еще долго окрыляло воспоминание о том, как легко мне удалось пройти в Мавзолей и даже пронести с собой фотоаппарат.
С большим интересом я продолжал самостоятельно исследовать Москву. Кремль, музеи, столичное многолюдство, метро, интересные встречи — все привлекало мое внимание, будило воображение, пробуждало мечты. Москва захлестнула меня своим ритмом, впечатления менялись как в калейдоскопе, и я как‑то незаметно для самого себя стал забывать те места, где вырос; молодежь, которой собирался посвятить свою жизнь. Я твердо решил остаться здесь, и уволился с прежней работы. Старшая сестра прислала мне трудовую книжку, и я стал искать работу в столице.
Москва в любое время представляет собой трудный экзамен для молодого человека, и далеко не все приезжие, думаю я, смогут в ней закрепиться. Чтобы почувствовать себя здесь своим, нужно недюжинное терпение, умение приспособиться к человеческому равнодушию, к многолюдству, в котором как в морской глубине: можно легко затеряться, но можно и совсем пропасть. Здесь на тебя никто не обращает внимания, ты вроде бы никому не нужен. Выдержать одиночество в многолюдстве – самая трудная задача для любого молодого человека, особенно с периферии.
Правда, не чувствовать себя одиноким мне помогали мои новые знакомые. Петя Синица оказался младше меня на несколько лет, и я очень скоро с ним подружился. Он ввел меня в московскую молодежную христианскую среду того времени, сосредоточенную в основном вокруг единственной и потому самой большой в СССР баптистской церкви в Маловузовском переулке.
1988 год. Квартира Петра Абрашкина, Рязанов Петр снимает очередное заседание редакции газеты.
К церковной молодежи я бы отнес на тот момент человек 30–40, хотя всего за несколько лет их число возросло на порядок. Но сблизился я, конечно, не со всеми. Кроме Пети Синицы, я быстро сошелся с Николаем Ильичом Епишиным, по прозвищу Брянский, приехавшим на покорение столицы из далекого села Прогресс Брянской области. (Наша среда не была блатной, но прозвища, или так называемые кликухи, были в ней распространены. То ли это дань еще недавнего школьного детства, то ли неосознанная память лагерей, через которые прошло столько наших соотечественников). Епишин–Брянский выделялся на общем фоне своим задором и активностью.
Иногда мы приезжали по грязным раскисшим проселочным дорогам в его родное село, словно в насмешку названное «Прогрессом», где неудобства бытовые с лихвой компенсировались теплым приемом его радушных родственников.
С Николаем Ильичем Епишиным мы дружны и по сей день, он несет пасторское служение в церкви в поселке Немчиновка. Что касается моего прозвища, то в молодежной компании я был известен как Саша Джамбул, по названию города в Казахстане. Позже всю группу молодых людей, которых я возглавлял, стали называть «джамбульцами».
Кроме Епишина, в нашей молодежной компании сразу выделились сестрички–двойняшки Блиновы, или как мы называли их – Блинчики. Одна из них впоследствии стала моей женой.
Мой друг из Германии, Генрих Флорик, посетил меня после возвращения из тюрьмы. Все три года моего заключения его миссия поддерживала мою жену. Спасибо ему большое!
Запомнился мне и появившийся чуть позже в нашей компании Петя Абрашкин, тоже весьма нестандартная личность. Своими суждениями и внешним видом он выделялся на общем фоне.
Привлекал к себе многих людей и впоследствии тоже организовал группу Александр Федичкин, представитель известного в баптистской среде семейства. Его группа называлась МГУ — московская группа учащихся. На тот момент все члены его группы учились в образовательных учреждениях, в основном вузах.
Если я и Николай Епишин приехали в Москву недавно, то Федичкины были потомственные москвичи. Родители Александра верили в Бога. Отец – Василий Прокофьевич, известный христианских деятель, сам представлял большой христианский клан. Вениамин Леонтьевич Федичкин, занимал должность старшего пресвитера по Московской области. Будучи близкими родственниками, они тем не менее казались мне совершенно разными людьми. Если Вениамин Леонтьевич слыл ярым противником христианской активности и сторонником существующей власти, то Василий Прокофьевич — наоборот лояльности к власти не проявлял. Долгое время, как мы узнали гораздо позже, известный баптист–инициативник Геннадий Константинович Крючков, скрывался в квартире Василия Прокофьевича в районе станции Марк, на окраине Москвы, около Дмитровского шоссе.
Кроме группы МГУ или по–другому, группы интеллигенции Александра Федичкина, существовала группа Николая Епишина. Ее членов звали «брянскими».
Группы тогда возникали вокруг лидера. Появлялись они главным образом потому, что молодежи становилось в церкви все больше. Слишком большие компании верующих могли привлечь внимание заинтересованных органов, вот и приходилось делиться.
Интересно, что самая первая группа возникла вокруг Петра Абрашкина. И это отделение поначалу вызвало неприязнь и критику со стороны остальной еще не разбившейся на группы молодежи. Петр собрал вокруг себя талантливых певцов и музыкантов. Помню, некоторые сестры из его группы играли на гитарах, что выглядело по тем временам вызывающе. Сестрам не приличествовал этот легкомысленный туристический инструмент. Сестрам, по представлениям церковной общественности того времени, гораздо больше подходили мандолина или аккордеон. Группу свою Петр Абрашкин назвал «Джаз–бэнд». Сам он музыкантом не был, но группа его выделилась и некоторое время задавала тон. Ему хотелось быть популярным среди молодежи. На интерес со стороны старших прихожан он не рассчитывал. К молодежи большинство старших верующих относилось с опаской. Руководство представители властных структур всегда ругали за неуправляемую молодежь. Но экстравагантный и неуравновешенный характер Петра не дал продержаться группе долго. Зато после ее распада другие лидеры создали свои группы.
