Владимир Воропаев - Над чем смеялся Гоголь. О духовном смысле комедии "Ревизор"

    "Ревизор" - лучшая русская комедия. И в чтении, и в постановке на сцене она всегда интересна. Поэтому вообще трудно говорить о каком бы то ни было провале "Ревизора". Но, с другой стороны, трудно и создать настоящий гоголевский спектакль, заставить сидящих в зале смеяться горьким гоголевским смехом. Как правило, от актера или зрителя ускользает что-то фундаментальное, глубинное, на чем зиждется весь смысл пьесы.

     Премьера комедии, состоявшаяся 19 апреля 1836 года на сцене Александрийского театра в Петербурге, по свидетельству современников, имела колоссальный успех. Городничего играл Иван Сосницкий, Хлестакова - Николай Дюр, лучшие актеры того времени. "...Общее внимание зрителей, рукоплескания, задушевный и единогласный хохот, вызов автора... - вспоминал князь Петр Андреевич Вяземский, - ни в чем не было недостатка".

    В то же время даже самые горячие поклонники Гоголя не вполне поняли смысл и значение комедии; большинство публики восприняло ее как фарс. Многие видели в пьесе карикатуру на российское чиновничество, а в ее авторе - бунтовщика. По словам Сергея Тимофеевича Аксакова, были люди, которые возненавидели Гоголя с самого появления "Ревизора". Так, граф Федор Иванович Толстой (по прозванию Американец) говорил при многолюдном собрании, что Гоголь - "враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь". Цензор Александр Васильевич Никитенко записал в своем дневнике 28 апреля 1836 года: "Комедия Гоголя "Ревизор" наделала много шуму. <...> Многие полагают, что правительство напрасно одобряет эту пьесу, в которой оно так жестоко порицается".

     Между тем достоверно известно, что комедия была дозволена к постановке на сцене (а, следовательно, и к печати) вследствие высочайшего разрешения. Император Николай Павлович прочел комедию в рукописи и одобрил; по другой версии, "Ревизор" был прочитан царю во дворце. 29 апреля 1836 года Гоголь писал известному актеру Михаилу Семеновичу Щепкину: "Если бы не высокое заступничество Государя, пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее". Государь император не только сам был на премьере, но велел и министрам смотреть "Ревизора". Во время представления он хлопал и много смеялся, а, выходя из ложи, сказал: "Ну, пьеска! Всем досталось, а мне - более всех!"

     Гоголь надеялся встретить поддержку царя и не ошибся. Вскоре после постановки комедии он отвечал в "Театральном разъезде" своим недоброжелателям: "Великодушное правительство глубже вас прозрело высоким разумом цель писавшего".

     Разительным контрастом, казалось бы, несомненному успеху пьесы звучит горькое признание Гоголя: "...Ревизор" сыгран - и у меня на душе так смутно, так странно... Я ожидал, я знал наперед, как пойдет дело, и при всем том чувство грустное и досадно-тягостное облекло меня. Мое же создание мне показалось противно, дико и как будто вовсе не мое" ("Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого представления "Ревизора" к одному литератору").

     Гоголь был, кажется, единственным, кто воспринял первую постановку "Ревизора" как провал. В чем здесь дело, что не удовлетворило его? Отчасти несоответствие старых водевильных приемов в оформлении спектакля совершенно новому духу пьесы, не укладывавшейся в рамки обычной комедии. Гоголь настойчиво предупреждает: "Больше всего надобно опасаться, чтобы не впасть в карикатуру. Ничего не должно быть преувеличенного или тривиального даже в последних ролях" ("Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует "Ревизора").

     Почему же, спросим еще раз, Гоголь остался недоволен премьерой? Главная причина заключалась даже не в фарсовом характере спектакля - стремлении рассмешить публику, - а в том, что при карикатурной манере игры сидящие в зале воспринимали происходящее на сцене без применения к себе, так как персонажи были утрированно смешны. Между тем замысел Гоголя был рассчитан как раз на противоположное восприятие: вовлечь зрителя в спектакль, дать почувствовать, что город, обозначенный в комедии, существует не где-то, но в той или иной мере в любом месте России, а страсти и пороки чиновников есть в душе каждого из нас. Гоголь обращается ко всем и каждому. В этом и заключено громадное общественное значение "Ревизора". В этом и смысл знаменитой реплики Городничего: "Чему смеетесь? Над собой смеетесь!" - обращенной к залу (именно к залу, так как на сцене в это время никто не смеется). На это указывает и эпиграф: "На зеркало неча пенять, коли рожа крива". В своеобразных театрализованных комментариях к пьесе - "Театральный разъезд" и "Развязка «Ревизора»", - где зрители и актеры обсуждают комедию, Гоголь как бы стремится разрушить стену, разделяющую сцену и зрительный зал.

     Относительно эпиграфа, появившегося позднее, в издании 1842 года, скажем, что эта народная пословица разумеет под зеркалом Евангелие, о чем современники Гоголя, духовно принадлежавшие к Православной Церкви, прекрасно знали и даже могли бы подкрепить понимание этой пословицы, например, знаменитой басней Крылова "Зеркало и Обезьяна".

     Епископ Варнава (Беляев) в своем капитальном труде "Основы искусства святости" (1920-е годы) связывает смысл этой басни с нападками на Евангелие, и именно такой (помимо других) был у Крылова смысл. Духовное представление о Евангелии как о зеркале давно и прочно существует в православном сознании. Так, например, святитель Тихон Задонский - один из любимых писателей Гоголя, сочинения которого он перечитывал неоднократно, - говорит: "Христианине! Что сынам века сего зеркало, тое да будет нам Евангелие и непорочное житие Христово. Они посматривают в зеркала, и исправляют тело свое и пороки на лице очищают. <...> Предложим убо и мы пред душевными нашими очами чистое сие зеркало и посмотрим в тое: сообразно ли наше житие житию Христову?"

     Святой праведный Иоанн Кронштадтский в дневниках, изданных под названием "Моя жизнь во Христе", замечает "нечитающим Евангелия": "Чисты ли вы, святы ли и совершенны, не читая Евангелия, и вам не надо смотреть в это зерцало? Или вы очень безобразны душевно и боитесь вашего безобразия?.."

     В выписках Гоголя из святых отцов и учителей Церкви находим запись: "Те, которые хотят очистить и убелить лице свое, обыкновенно смотрятся в зеркало. Христианин! Твое зеркало суть Господни заповеди; если положишь их пред собою и будешь смотреться в них пристально, то оно откроют тебе все пятна, всю черноту, все безобразие души твоей".      Примечательно, что и в своих письмах Гоголь обращался к этому образу. Так, 20 декабря (н.ст.) 1844 года он писал Михаилу Петровичу Погодину из Франкфурта: "...держи всегда у себя на столе книгу, которая бы тебе служила духовным зеркалом"; а спустя неделю - Александре Осиповне Смирновой: "Взгляните также на самих себя. Имейте для этого на столе духовное зеркало, то есть какую-нибудь книгу, в которую может смотреть ваша душа..."

     Как известно, христианин будет судим по Евангельскому закону. В "Развязке «Ревизора»" Гоголь вкладывает в уста Первому комическому актеру мысль, что в день Страшного Суда все мы окажемся с "кривыми рожами": "...взглянем хоть сколько-нибудь на себя глазами Того, Кто позовет на очную ставку всех людей, перед Которым и наилучшие из нас, не позабудьте этого, потупят от стыда в землю глаза свои, да и посмотрим, достанет ли у кого-нибудь из нас тогда духу спросить: «Да разве у меня рожа крива?»". [1]

     Известно, что Гоголь никогда не расставался с Евангелием. "Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии, - говорил он. - Сколько раз уже отшатывалось от него человечество и сколько раз обращалось".

     Невозможно, конечно, создать какое-то иное "зеркало", подобное Евангелию. Но как всякий христианин обязан жить по Евангельским заповедям, подражая Христу (по мере своих человеческих сил), так и Гоголь-драматург по мере своего таланта устраивает на сцене свое зеркало. Крыловской Обезьяной мог бы оказаться любой из зрителей. Однако получилось так, что этот зритель увидел "кумушек... пять-шесть", но никак не себя. О том же позднее говорил Гоголь в обращении к читателям в "Мертвых душах": "Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора. <...> И вы прибавите: "А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!" А кто из вас, полный христианского смирения, <...> углубит вовнутрь собственной души сей тяжкий запрос: "А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" Да, как бы не так!"