Если же ее не было, а при точке зрения Цана, Г рабе и Додвеля она необходима, то мы должны сделать вывод, что мнение этих ученых о встрече Иринея с ним в 122 или 129 г. неосновательно, противоречит историческим данным и, как таковое, должно быть отвергнуто. А вместе с этим падают, как несостоятельные,-и гипотезы их о 115 (Цан), 108 (Грабе) и 97 (Додвель) годе рождения св. отца, так как они в значительной мере опираются на указанное предположение о времени встречи. С точки зрения этого вывода вполне прав Гарнак, когда возражает против толкования данного места Цаном.
Сам же он, вообще отвергая серьезное значение за ссылкой на βασιλική αύλή, относит посещение Флорином Смирны к 154 г., когда здесь был император Антонин Пий.[193]
Чтобы судить о справедливости его мнения, мы должны рассмотреть ту часть отрывка из письма к Флорину, где св. отец излагает свои воспоминания о Поликарпе.
Она следует непосредственно за рассказом о встрече. И само собой понятно, что слова «τά τότε...» во всем выражении, которым начинается эта часть,[194] относятся прежде всею к тому детскому возрасту, точнее к концу ею, когда именно Ириней лично видел Флорина. Об этом говорит непосредственная связь предложений.
Но если мы обратим внимание на характер самих воспоминаний, то поймем, что св. отец не ограничивает их периода только детским возрастом, а простирает гораздо дальше. Такие отзывы его о Поликарпе, как: «Он пересказывал, что слышал от самовидцев о Господе, Его чудесах и (что важно) учении (περι τής διδασκαλίας)»; или: «Поликарп рассказывал все согласно с Писанием (άπήγγελλεν πάντα σύμφωνα ταΐς γραφαίς.. .)»[195] идр., указывают с необходимостью на сознательное и даже критическое усвоение им слов учителя, когда он мог судить уже, что согласно в учении Поликарпа с Писанием и что не согласно. С другой стороны, цель всего этого отрывка — обращение Флорина от ереси к православию, которого держался сам Ириней; весь тон его, постоянное переплетение воспоминаний, собственно, об учителе со своим именем и участием и, особенно, слова: «По милости Божией всегда сохраняю их (речи Поликарпа — апостольское предание) в свежей памяти[196] (собственно, “истинно”, “сознательно” —καιάειδιατηνχάριν τοΟ θεου γνησίως άναμαρυκώμαι)»[197] — все это свидетельствует, что св. отец считает себя хранителем апостольского предания, полученного им от Поликарпа. А это снова предполагает не только сознательное усвоение им речей учителя, но и продолжительное знакомство с ним, как мы уже доказывали выше.
Последнее подтверждается также глагольной формой, в какой передает Ириней свои воспоминания (imperfectum—όπήγγελλεν, ήκουον, — что признает и Гарнак),[198] — указывает на многократность тех случаев, когда он слушал или видел Поликарпа.
Таким образом, св. отец говорит в данном отрывке не только о конце своих детских лет, но, увлеченный воспоминаниями, переходит к более сознательному возрасту, т. е. тому же третьему, что — как мы установили — он имел в виду под πρώτη ήλικία в Contra haereses, III, 3, 4; другими словами, здесь он только расширяет в сравнении с III, 3,4 период своего знакомства с Поликарпом за счет детского возраста.
Вывод из этого во всяком случае получается такой, что мнение Гарнака о встрече св. отца с Флорином в 154 г. и рождении его в 142 г. не соответствует истине, потому что совершенно не оставляет места для сознательного усвоения Предания и продолжительного ученичества его у Поликарпа.
А суммируя все сказанное по поводу разбираемого отрывка, мы снова приходим к тому отрицательному заключению, что года рождения Иринея нельзя ни слишком приближать к началу II в. — как делают Цан, Грабе, Додвель, — ни слишком удалять от него — как Гарнак, Бивн, Циглер и др. Поэтому нужно взять необходимое здесь tertium, т. е. признать более правильным то мнение, которое занимает середину между крайними точками зрения. Это уже положительный вывод. Но в таком случае мы снова приходим к середине 20-х гг. II столетия, как именно средней дате (между 97 и 150 гг.) для определения времени рождения св. отца.
А если нужно более точное определение года встречи его с Флорином, то вполне допустимой, во всяком случае, можно признать гипотезу Ляйтфута, поддержанную Роопсом.[199] Около 136 г. проконсулом Азии был Т. Аврелий Фульвий.[200] Спустя два или три года он был возведен на императорский престол и известен под именем Антонина Пия. Флорин, вероятно, принадлежал к его свите, когда он жил еще в Азии. Тогда — весьма возможно — и произошла встреча. А так как к моменту составления письма императорство Антонина Пия было уже совершившимся фактом, то Ириней мог назвать двор проконсула Азии «βασιλική» по антиципации.[201]
При таком предположении вполне естественно объясняется и знакомство Флорина с Поликарпом, и, в частности, посещение им Смирны; тогда как, допустив пребывание здесь римского двора, нельзя обойтись без некоторых натяжек для объяснения этого визита.
IV.
Со времени Цана[202] выдвинуто новое основание для определения времени рождения св. Иринея — эпилог <<Мученичества Поликарпов (Martyrium Polycarpi) по Московской рукописи, хранящейся в Синодальной библиотеке.[203]
Он начинается сообщением, что Martyrium (ταυτα) было переписано из сочинений (συγγραμμάτων) Иринея Гаем, который и сопутствовал (συνεπολιτεύσατο) Иринею, ученику св. Поликарпа. Дальше речь идет только об Иринее. Говорится, что св. отец, будучи во время мученичества епископа Поликарпа в Риме, многих обучил христианскому закону (Ουτος о Ειρηναίος κατά τον καιρόν тоС μαρτυρίου τού επισκόπου Πολυκάρπου γενόμενος έν 'Ρώμη, πολλούς έδίδαξεν). Замечается далее, что им было написано много превосходных и православных (κάλλιστά και ορθότατα) сочинений, где упоминается Поликарп, у которого св. отец учился; опровергаются все ереси (точно — πάσαν αϊρεσιν) и передается церковное и православное учение, как оно было получено Иринеем от св. Поликарпа (Kod τον έκκλιριαστικόν κανόνα και καθολικών, ώς παρέλαβεν παρά του άγίου, και παρέδωκεν). Говорится (в сочинениях) также, что когда однажды со св. Поликарпом встретился Маркион и сказал ему: «Узнай нас, Поликарп (έπιγίνωσκε ήμας Πολύκαρπε)», этот ответил Маркиону: «Узнаю, узнаю первенца сатаны (έπιγινώσκω, έπιγινώσκω τον πρωτότοκον του Σατανα)». В тех сочинениях (Иринея) написано и то, что в день и час мученической смерти Поликарпа в Смирне Ириней, будучи в Риме, услышал голос, подобный трубному звуку, говорящий: «Поликарп скончался мучеником (Πολύκαρπος έμαρτύρησεν)». — После этих сведений об Иринее следуют заметки о переписчиках Martyrium’a. Первым был Гай, списавший его из сочинений Иринея; с рукописи Гая переписал Исократ из Коринфа; у этого снова Пионий, отыскавший по приказанию явившегося ему Поликарпа список Исократа и восстановивший его, от времени уже почти погибший.
(’Εγώ δε πάλιν, Πιόνιος έκ τών Ίσοκράτους Αντιγράφων έγραψα κατά άποκάλυψιν του άγίου Πολυκάρπου ζητήσας αΰτά, συναγαγών αύτά, ήδη σχεδόν έκ του χρόνου κεκμηκότα...).[204]
Интересное для нас сообщение заключается в словах эпилога, что в год смерти св. Поликарпа Ириней жил в Риме и многих обучил христианскому закону.
Несомненно, конечно, что эпилог (как по Московской рукописи, так и по другим манускриптам) явился позже самого «Мученичества»;[205] в первоначальном рассказе о страданиях и смерти св. Поликарпа его не было.[206]
Может ли, однако, он представлять какую-либо ценность в историческом отношении (мы имеем в виду главным образом Московский эпилог)? Мнения западноевропейских ученых по этому поводу расходятся. Одни (Гарнак,[207] Барденгевер,[208] Ляйтфут[209]) считают его подложным произведением и отрицают за ним всякое значение; другие (Гебгардт,[210] Цан,[211] Липсий,[212] Роопс,[213] Мануччи[214]) допускают возможность его использования в церковно-исторических исследованиях.
Гарнак[215] и повторяющий его доводы Барденгевер[216] выставляют несколько оснований, по каким должна быть отвергнута историческая значимость свидетельств эпилога. Существенное из них то, что эпилог говорит о близком общении Иринея с Поликарпом, а на самом деле его (будто бы) не было.[217] Но, как мы доказали выше и покажем далее, это общение есть ничем не опровержимый факт, и если эпилог говорит о нем, то в этом можно ввдеть, наоборот, доказательство его подлинности. Далее Гарнак замечает, что вообще вся история, передаваемая здесь, невероятна.[218] Барденгевер же поясняет, в чем именно состоит эта невероятность. Оказывается, что причиной ее являются: легендарная обстановка события, а с другой стороны то, что 15-летний Ириней (каким представляют его оба эти ученые) не мог, конечно, обучать других.[219]
