Вл. Иларион (Алфеев) говорит об этом так: «Одна и та же истина может быть по–разному выражена разными отцами, в разные эпохи, на разных языках, в разных контекстах. Кроме того, у одной и той же истины может быть несколько аспектов, и каждый из аспектов можно либо заострить, подчеркнуть, развить, либо, наоборот, оставить в тени. Истина многогранна, многообразна, диалектична… И когда мы встречаем у одного из отцов мысль, противоречащую учению других отцов, не надо спешить открещиваться от нее как от «частного богословского мнения», находящегося вне «согласия отцов». Не надо также пытаться, вопреки данным текстологической критики, доказывать, что тексты святого отца, содержащие данное мнение, являются подложными или что они были испорчены еретиками».
А в чем же тогда соглашаются отцы? Например, младший современник апостолов, Св. Игнатий Антиохийский (Богоносец) возражал на требования доказать правоту христианства цитатами из Ветхого Завета как более древней части Библии: «Для меня древнее— Иисус Христос; непреложное древнее— Крест Его, Его Смерть и Воскресение, и вера Его. Он есть Дверь к Отцу, в которую входят Авраам, Исаак и Иаков, пророки, апостолы и Церковь». Именно такое отношение характерно для христианских богословов в целом: Ветхий Завет понимается через призму Нового— но это, как мы видим, именно общее отношение, а не стандартный ответ на набор вопросов.
Другой пример приводит тот же игумен Петр (Мещеринов): никто из отцов не оставил нам указаний, в каком году ожидать конца света, «зато они писали все, согласно, о том, как приготовить свою душу для Царства Божия». Поскольку души разные, то и советы могут быть неодинаковыми. Новые обстоятельства и времена могут потребовать несколько иных ответов, при условии, что направление поиска будет всё тем же, отеческим.
Впрочем, все равно есть и будут люди, для которых приемлемы только те толкования, которые встречаются у отцов, а любой самостоятельный анализ библейского текста будет для них подозрителен по определению. Ну что ж, никтоне заставляет их заниматься научными исследованиями или задумываться о вызовах двадцать первого века— но и им не следует анафематствовать тех, кто того пожелает. Отцы такого права им не дают, во всяком случае.
Насколько переводима Библия?
В настоящее время появляется все больше переводов Библии или ее частей на русский и на другие языки народов Российской Федерации. Можно давать каждому из них свою оценку, но стоит задуматься и о более принципиальном вопросе: всё ли вообще передается в этой книге однозначному переводу?
Перевод— это всегда мост, соединяющий разные берега. На том, дальнем берегу— жизнь людей два или три тысячелетия назад. И даже то, что кажется нам на том берегу знакомым и понятным, не всегда понятно до конца. Что, например, может быть проще и яснее слова «любовь»? Оно обозначает чувство, которое всем знакомо и выглядит сходно у всех народов во все времена. Это так, но не всякое употребление еврейского или греческого слова, которое мы привычно переводим словом «любить», будет обозначать ровно то, что мы думаем. Да и мы можем сказать: «я люблю свою жену / Бориса Пастернака / этот костюм / жареную картошку / одинокие прогулки / дармовую выпивку», и в каждом из этих случаев слово «люблю» обозначает довольно разные чувства и действия. Примерно так это выглядит и в Библии.
Например, в 1 Царств 5:1 говорится, что царь Тира по имени Хирам при жизни израильского царя Давида любил его (Священное Писание смягчает эту фразу и говорит «был другом»). Означает ли это, что между Давидом и Хирамом были какие–то особые личные отношения? Но эти два царя, видимо, никогда в своей жизни не встречались, и мы совершенно ничего не знаем об их дружбе. Зато нам известно, что и при Давиде, и при его сыне Соломоне город–государство Тир был активным экономическим партнером Израиля. Если посмотреть и на другие контексты, то можно сделать вывод, что в данном случае еврейский глагол ахав, привычно переводимый как «любить», обозначает не личные чувства, а договорные отношения, связывающие два народа: царь Хирам был союзником и торговым партнером царя Давида.
Но даже там, где библейский текст о любви между двумя людьми, он не всегда делает это именно так, как принято сегодня. Любовь описывается практически всегда как одностороннее действие: мы, например, читаем, что «Иаков полюбил Рахиль» (Быт 29:18), но совершенно ничего не говорится об ответных чувствах Рахили. Для израильтянина «полюбить» означает сделать свой выбор, и поэтому это слово практически всегда указывает на ту сторону, которая выступает инициатором отношений: мужчина может полюбить женщину, мать или отец любят ребенка— а другая сторона просто принимает это отношение. Даже исключения здесь значимы: если в 1 Цар 18:20 говорится, что Давида полюбила дочь царя Саула Мелхола, то мы понимаем, какая в тот момент существовала огромная разница между юным пастушком и царской дочерью. Выбор, по сути, делала царевна. Пройдет время, и все переменится, но пока что именно она выступает инициатором, и Давид, отказавшись от другого брака, все–таки женится на Мелхоле.
Точно так же и в отношениях между Богом и избранным народом инициатива всецело принадлежит Богу— но если текст говорит, что это Израиль полюбил чужих богов (например, Иер 2:25), так подчеркивается момент сознательного выбора, подобного супружеской измене: вместо того, чтобы отвечать на Божью любовь, Израиль выбирает себе кого–то другого.
Особенно интересно посмотреть на пару слов «любовь» — «ненависть». Во 2 Цар 23 рассказывается, как Амнон изнасиловал свою единокровную сестру Фамарь. До изнасилования он ее, оказывается, «любил», а сразу после изнасилования «возненавидел». Такой прямой перевод ставит нас в тупик: насколько груба и неестественна его любовь, настолько же беспричинна ненависть. Но все станет на свои места, если мы поймем, что речь здесь идет о сознательном выборе, а не о чувстве: Амнон пожелал Фамарь, а после изнасилования она для него утратила всякую притягательность.
А что же нам думать, если Господь сообщает, что он возлюбил Иакова и возненавидел Исава (Мал 1:2–3, цитируется в Рим 9:13)? Эти слова вызывают полное недоумение: Исав ничем не провинился, чтобы к нему так относиться. Однако стоит понять, что «ненависть» в данном случае противопоставляется «любви» как избранию, заключению союза. Господь говорит о том, что Завет он заключил с Иаковом и его потомством, а Исав и его потомство не имеют к этому отношения.
Можно ли переводить каждый случай употребления еврейского глагола ахав русским глаголом любить? Как мы убедились, даже Синодальный перевод так не поступает. Но какое слово выбрать в каждом конкретном случае— далеко не простой вопрос. Помимо дальнего берега есть ведь еще и наш собственный: язык перевода и культура людей, которые на нем говорят. Этот берег нам, конечно, известен хорошо, но это еще не значит, что на нем не встретятся никакие проблемы. Автор этой статьи работает в Институте перевода Библии, который занимается переводом Писания на языки народов России и стран СНГ, кроме славянских. И практика показывает, что проблемы могут встретиться в самых неожиданных местах.
Например, в тюркских, угро–финских и кавказских языках, как правило, нет привычных нам слов «брат» и «сестра». Можно сказать только «старший брат» или «младший брат», и то же самое с сестрами— а ведь мы не всегда точно знаем, кто из братьев или сестер в библейском тексте родился первым. Сходные проблемы создает и грамматика: в кавказских языках, как правило, нельзя сказать просто «мы», надо уточнять, относится ли это местоимение к собеседнику тоже, или нет. То есть «я и ты»— совсем другое «мы», нежели «я и он/она/они». А как переводить на такой язык Послания, в которых то и дело говорится о «нас»? Есть и такие языки, в которых глагольная форма показывает, был ли говорящий свидетелем описываемых событий, или только слышал о них от кого–то другого. Словом, процесс перевода заставляет нас постоянно истолковывать текст, и не всегда мы можем быть полностью уверены, что истолковали его правильно.
Но дело не только в грамматике или словаре. Зачастую оказывается трудным делом передать библейские идеи, выразить на другом языке библейскую картину мира. Например, если мы переводим на язык народа с исламской традицией, в нем, конечно же, будут основные религиозные термины: вера, молитва, грех, покаяние, жертва, — как правило, это будут заимствования из арабского языка. Только ведь исламские понятия не полностью совпадают с библейскими. Например, «жертва» (садака)— это животное, которое люди забивают и устраивают пир. В то же время в библейском мире «жертва»— это животное или его часть, которая приносится Богу и сжигается на жертвеннике. Совсем не одно и то же!
В русском, казалось бы, нет таких проблем… но только на первый взгляд. В нашем обиходном языке, например, слово «жертва» вообще уже утратило всякое религиозное значение, так называют пострадавших во время стихийных бедствий или войн. «Жертвы и разрушения»— привычная пара слов из телерепортажа, но библейская жертва означает никак не бессмысленное разрушение, а скорее созидание отношений между Богом и человеком. Как тогда поймет наш современник выражение «мирные жертвы» (оно встречается в Синодальном переводе)? Скорее всего, как указание на мирных жителей, убитых по чьему–то злодейскому приказу. А на самом деле речь идет о праздничном жертвоприношении, о радостном пире.
