Конечно, у русских переводчиков есть много поводов ставить себя в качестве примера национальным переводчикам— да, мы знаем греческий, еврейский, мы много чего читали, многому учились, — но в одном отношении нам точно стоит учиться у них— я имею в виду искусство экзегетического диалога.
В нашей стране примерно сто народов, которые живут в основном или исключительно на ее территории, для которых Родина— это Россия. Как вы думаете, сколько языков из этой сотни имеют полную Библию? Всего один— русский. Сколько языков имеют Новый Завет? Четырнадцать, из них до революции были выполнены пять переводов, а остальные девять— переводы недавние, итог последних десятилетий. На татарский, например, до революции был переведен Новый Завет и Псалтирь. Сейчас этот перевод уже во многом устарел, потому что язык сильно изменился, а ведь татары— вторая по численности национальность в России. Что и говорить о народах с меньшей численностью!
А мы часто замыкаемся в своем кругу, говорим о том, что происходит у нас в Москве и других крупных городах, в среде русской публики, русской интеллигенции, а все происходящее за этими пределами, мы, как правило, даже не замечаем. И потому я сейчас позволю себе в двух словах сказать, как мы работаем.
Когда–то, скажем, молодой священник Макарий Глухарев ехал на Алтай, учил алтайский язык, проповедовал, переводил с помощью местных жителей Писание и заодно приводил их к христианству. Сегодня во многом иначе. У нас всегда есть команда. Я работал в нашем алтайском проекте (скоро выходит из печати Новый Завет). Переводчик, коренной алтаец, — неверующий человек, очень открытый к вере, но неверующий. Филологический редактор, который правит стилистику, тоже алтаец, брат нашего переводчика, и тоже неверующий. Богословский редактор— протестант, пламенный проповедник, сам он русский, но изучил и алтайский язык, и греческий. Консультант— это я, православный. И мы работаем вместе. А в некоторых проектах у нас есть и мусульмане, потому что у нас в России есть народы, среди которых почти или вовсе нет христиан, например, на Кавказе. В частности, я работаю в одном проекте, где обе переводчицы мусульманки, причем не номинальные, они ходят в мечеть. И здесь поневоле возникает ситуация экзегетического диалога, когда изначально задано, что мы относимся к этому тексту по–разному.
И в случае с алтайским мы должны создать перевод, который будет первым полным переводом Нового Завета на этот язык. Глухаревским переводам отдельных книг уже полторы сотни лет, это другой диалект, который не понимают даже православные алтайцы, просто потому что эти языки развиваются очень быстрыми темпами, и в 20–ые годы на Алтае был взят за основу литературного языка совершенно другой диалект. Нам признавался алтайский священник— а там было только два священника–алтайца, потом один уехал— что когда его местный владыка благословил и даже заставил вести службу на алтайском языке, он достал старый алтайский служебник, достал славянский, и лишь читая по–славянски, понимал службу на своем родном языке. До такой степени тот язык уже непонятен и архаичен.
И когда мы делаем наш перевод, то неизбежно оказывается, что и публика наша неоднородна. Мы не можем себе позволить, как В.Н. Кузнецова, сказать: «Я делаю свой перевод для тех, кто берет Писание в руки впервые, а если кто с ним не согласен, ну, что ж, пусть читает Синодальный». Она имеет право так говорить, потому что у нее есть своя целевая аудитория, и нелепо от нее требовать, чтобы она угодила всем. Но мы не можем себе позволить так сказать, потому что неизбежно наш перевод возьмут в руки именно все носители этого языка, а не избранный круг.
И вот тут волей–неволей начинается экзегетический диалог. Если хотите, об этом я расскажу подробнее. Мы с переводчиком приходим в церковь, где служит молодой православный священник–алтаец, и начинаем его спрашивать: как нам переводить, как вы оцените наши опыты. Он смотрит на нас алтайцы как индейцы, у них никаких эмоций на лице не выражается, пока что–то очень сильно их не затронет, и тогда они могут быть очень эмоциональными— он смотрит на нас, а потом говорит: «В печку, все в печку». Мы начинаем спрашивать: «А что не так, что заменить?» — «В печку». Диалог не состоялся. Второй священник служит очень далеко в горах, там надо сутки добираться, я знаю, что богословский редактор–протестант уже ездил туда один раз несколько лет назад, но, видимо, не сошлись они во мнениях. И в такой ситуации невероятно трудно наладить этот диалог.
Но, естественно, существуют рядовые православные алтайцы. Мы едем в еще одно горное селение, чтобы найти православных алтайцев, знаем, что там хороший священник, русский. Он бегает сам с нами по селу, ищет православных алтайцев— а время сенокоса, никого нет, нашли одну бабушку, она, к сожалению, глухая. И она не может понять, что от нее хотят. И вот в такой ситуации рождается этот перевод.
Потом приходят протестанты из крепкой протестантской церкви, а там отношения с православными очень плохие, причем с обеих сторон: они не признают, как правило, существования друг друга. У них возникают свои идеи. В частности, мы стараемся сохранить славянские или русские слова, которые уже вошли в старый алтайский перевод, и вот один протестант нам говорит: «Зачем нам говорить по–русски— Иисус Христос? Мы были в Средней Азии, как у них там хорошо, у них Иисус Христос— это Иса Месих (действительно, в исламских культурах так это и звучит). Почему бы и нам так не сделать, это будет наше обще–тюркское название». Да, алтайский язык тюркский, как и большинство среднеазиатских, но само по себе именование «Иса Месих» кораническое, ничего специфически тюркского в нем нет. И возникает ситуация, когда удовлетворить всех абсолютно невозможно.
В алтайском проекте возник еще один очень интересный пример экзегетического диалога. Как переводить слово «Господь»? В старых переводах, миссионерских, оно переводится «Каан–Кудай», то есть «Царь–Бог». Все хорошо, но слова «царь» и «Бог» в Библии уже существуют, и поэтому в какой–то ситуации будет просто непонятно, о ком идет речь. Более того, интересно, что в старых алтайских молитвословах Царь Небесный называется «Каан», то есть просто «царь», а император — «Улу каан», то есть «верховный царь». Бог оказывается ниже царя. Значит, что–то с этим надо делать, так оставлять нельзя.
И группа сначала выбирает для перевода понятия «Господь» слово «Бий» — «князь», «господин», «начальник». Но выясняется, что алтайцы— народ кочевой, лишь в девятнадцатом веке вошедший в сферу русской культуры, и у них никогда не было феодализма. У них нет представлений о феодальной верности, о князе как о защитнике и покровителе, поэтому в современном алтайском языке слово «бий» употребляется в значении «важный господин» либо «начальник». И обращаться к Богу «начальник», конечно, никто не хочет. Алтайцы об этом очень долго молчат, и потом, в самый последний момент это всплывает, и выясняется, что слова для перевода понятия «Господь» у нас нет. Можно, конечно, всюду заменить его просто словом «Бог», в некоторых проектах так и делают, но хочется найти иной эквивалент. И вдруг вступает наш переводчик и говорит: «А вы знаете, у нас есть такое слово. По–алтайски оно звучит как ‘Кайракан’, так обращаются к высшей силе все, и язычники, и христиане». И это слово мы в результате и поставили после долгих переговоров с разными группами, выяснив, что никого оно не раздражает. Некоторые сомневаются, но никто не говорит: «Нет, так нельзя обращаться к Богу».
Вот еще один алтайский пример: переводчик, вдохновленный тем, что мы берем подлинное, природное алтайское слово для перевода понятия «Господь», предлагает нам переводить «сатана» как «эрлик». В алтайской мифологии есть два верховных божества: Ульгень— доброе начало, Эрлик— злое. Они братья, изначально равны и онтологически тождественны друг другу. Конечно, мы не можем этого принять, потому что это уже совершенно не библейская картина мира.
Есть ситуации, когда просто невозможно найти решение, которые было бы для всех экзегетически приемлемым. Например, это редкость у нас в России— язык, в котором есть слова «брат» и «сестра». В большинстве языков существуют только слова «младший брат» — «старший брат», «младшая сестра» — «старшая сестра». И когда вы переводите Евангелие, где упоминаются братья и сестры Иисуса, вы попадаете в ситуацию острейшего выбора: вы должны перевести либо «младший», либо «старший». Если «младшие»— значит, действительно, это дети Иосифа и Марии, вы тем самым утверждаете, что после рождества Иисуса они жили обычной супружеской жизнью. Это обычная позиция протестантов. Православные и католики, которые величают Марию «Приснодевой», не могут с этим согласиться и говорят, что это не родные братья и сестры, может быть, дети Иосифа от первого брака (тогда они, разумеется, родились до Иисуса), может быть, двоюродные, но только не дети Иосифа и Марии. Греческое слово «адельфой», действительно, может все это обозначать.
