Ознакомительная версия.
Французы — народ невозмутимый, их ничем не удивишь, однако наша бульченька стала для них настоящим вызовом, некой провокацией. Мы не подозревали, что наша Урча наведет страх на всю округу. Народ от неё шарахался, она вызывала панику и отвращение у местного населения и особенно у китайцев, для которых белый цвет связан с трауром. Однажды, выйдя с Урчей на прогулку, Никита зазевался и она вбежала в ближайший китайский ресторанчик. Ей показалось, что на полу она увидела свои любимые желтые теннисные мячики, за которыми бегала на пляже в Испании и в садике церкви Сент–Ипполит. О ужас! Свиная мордашка сунулась в китайский алтарь, схватила апельсин, потом другой, лапы затоптали пирамиду курившихся палочек, несчастные хозяева замерли от страха. Белый призрак, монстр разрушил алтарь! Китайцы загалдели, Никита не на шутку испугался, назревал скандал, дело могло дойти и до рукоприкладства. Пришлось нам мучительно ублажать хозяев и… домового.
Характер собаки во многом зависит от хозяина; из пуделя тоже можно сделать тигра. Помню, как в одну из снежных зим мы оказались с Никитой в Питере. Идем по Гороховой, а нам навстречу, переваливаясь на своих свинячьих ножках, бодро бежит бульчик. Ну, точь–в-точь Урча! Я и не подозревала, что бультерьеры доедут и до северной столицы, уж больно неподходящий климат для этой английской породы. Стоял крепкий мороз, собака была без пальто и калош, мои материнские чувства взыграли и я кинулась ее обнять. Хозяин, молодой человек в кожаной куртке, резко приказал ей «фас!» — я до сих пор не знаю, какое чудо спасло меня. Зубы лязгнули, я поскользнулась и упала… «Я же хотела её погладить… У меня такой же в Париже», — пробормотала я. — «Неужели? И его могут гладить посторонние на улице?» — «Да, конечно, она добрая». — «Ну, значит, у вас не настоящий бультерьер», — резко ответил парень. Я оскорбилась ужасно, но спорить не стала. Да, наша девочка была не такой, как надо, за свою жизнь она никого не укусила, была доброй, кроткой, складочки на её гладком лбу прибавлялись с каждым годом — как заметила одна наша приятельница: «Это оттого, что она много думает». Наблюдение нашей подруги походило на правду; как любого из нас физические страдания и прикованность к постели приучают к созерцанию, кротости и философским отвлечениям, так и нашу Урчу постоянное балансирование между жизнью и смертью привело к некоему самоуглублению. Наблюдая за ней, мне порой казалось, что она знает о нас гораздо больше, чем мы о ней.
Не проходило месяца на протяжении семнадцати лет её жизни, чтобы она не болела. Она стала своеобразным павловским подопытным кроликом для нашего ветеринара доктора Тьебо. Сколько раз он спасал её от страшных воспалений кожи, им было сделано пять операций, не считая более серьезных уже в Институте ветеринарной медицины. Сколько перевязок я сделала ей, сколько уколов, притирок, компрессов, мазей, капель, сколько сотен килограммов особого корма, супов домашнего приготовления и витаминов. А бессонные ночи, когда приходилось выносить ее на руках на улицу… В какой степени Ур–ченька стала подружкой нашему сыну? Думаю, что свою воспитательную, однако Иваном неосознанную, роль она сыграла; собака скучала без него больше, чем он без неё. Для Ивана она была развлечением, и она принимала это с удовольствием: он запрягал её, как лайку, сам становился на ролики, и они весело катили по тротуарам Парижа. Они частенько гуляли в дворовом садике церкви Сент–Ипполита, она обожала бегать за теннисными мячиками. Прогулки омрачались криками сторожа, потому что, соскучившись по запахам земли и травы, наша «птичка» с остервенением рыла ямы под кустами. Каждый раз мы рисковали быть оштрафованными за порчу зеленых насаждений. В этот маленький оазис её не нужно было тащить, она неслась туда, сломя голову, но, к сожалению, садик частенько запирался на замок (подозреваю, что из‑за Урчи), сторожа злобно кричали на нас, отгоняли, а она тыкалась черным пятачком в заборную сетку и жалобно скулила. Вообще, Париж, в отличие от многих других мировых столиц, за последние годы стал очень враждебен к собакам. Просто так не присядешь, и бедным четвероногим приходится все труднее. Теперь и больших собак в Париже стало меньше, а многие хозяева ходят с метелочками и пластиковыми мешками, а не то — штраф.
Урча редко оставалась дома одна, и на отдых в Испанию летала с нами. Процедура перелета всегда была связана с большой организационной волокитой. Доктор Тьебо выдавал ей специальный пропуск «здоровья», справку с разрешением пересекать границу, мы ей покупали «детский» билет и перед самым отлетом сажали в большую раскладную клетку, обязательно со своей привычной игрушкой. Каждый раз я давала ей маленькую успокоительную таблетку, а не то по приземлении её долго тряс нервный «колотун». Зато она любила кататься в автомобиле: высовывала морду в окно навстречу ветру.
Мы переехали на другую квартиру, привычная малогабаритка сменилась на простор, нас это радовало, а для Урчи стало мукой, душевным страданием. Долгие месяцы она никак не могла привыкнуть к нашей стометровке и никак не решалась дойти до последней комнаты. Сначала жила в коридоре, потом — у входной двери, и все норовила выскочить наружу, куда‑то бежать… Наконец, решилась приходить на кухню к своей миске, через три месяца с трудом освоила нашу спальню и без особой радости — нашу новую кровать, потом ненадолго стала заглядывать в гостиную, но на этом все застопорилось и дальше дело не пошло. Как мы ни пытались заманить её разными хитростями, ничего не помогало, а ведь как она обожала жариться на балконе под парижским солнцем, просовывать голову сквозь прутья и смотреть сверху на мир. Она впала в агарофобию, потом — в депрессию, стала быстро слабеть, хуже видеть. В 1999 году осенью мы планировали полететь на Гваделупу посетить Ивана: он служил во французской армии. Почти перед самым нашим отлетом Урче стало хуже. Что делать, как быть? Я побежала к врачу, он уверил меня, что сделает всё возможное, чтобы за десять дней нашего отсутствия выходить Урчу. Ведь он спасал её столько раз! Моя мама на время нашей поездки жила у нас, девушка, которая гуляла с собакой, когда мы далеко улетали, тоже была надежной подмогой, так что мы поцеловали нашу «зайку» в черный носик и полетели к сыну. Каждый день мы звонили в Париж, я молилась, чтобы она дождалась нас и не умерла. Я не могла представить себе, что не провожу её в последний путь.
Накануне нашего возвращения она упала в коридоре, начались конвульсии. Прибежала девушка и вместе с моей мамой донесла её до Тьебо. Сделали укол, Урча пришла в себя, лекарствами стали поддерживать сердце, и врач оставил её в стационаре. Но, видно, не суждено мне было ещё раз заглянуть в её черные раскосые глазки и погладить розовый теплый животик. Она скончалась без нас.
Мне всегда казалось, что у Урчи есть свой ангел–хранитель, который после смерти поможет ей оказаться в райских кущах, а потому мы сожгли её тело и закопали пепел под кустами в садике церкви Сент–Ипполита, там, где на платочке зеленого газона она была по–настоящему счастлива. Мама моя, которая жила от нас в ста метрах, частенько, прогуливаясь, наведывалась к Урче и даже высадила цветочки на этой странной могилке.
Восстань, боязливый: В пещере твоей Святая лампада До утра горит. Сердечной молитвой, Пророк, удали Печальные мысли, Лукавые сны! До утра молитву Смиренно твори; Небесную книгу До утра читай!
А. С. Пушкин
Как современному русскому человеку отделить зёрна от плевел, избавиться от всепроникающей лжи и обрести то, что было изничтожено? Вернуться к самобытности общественного уклада России. На протяжении долгих десятилетий истерзанная страна, изуродованные жизни, не могли предполагать, что однажды случится чудо и молитвой о нас грешных, убиенных святых Новомучеников, Россия очнётся от страшного сна. В тяжёлые годы тьмы и гнёта многодесятилетний узник Гулага, замечательный историк церкви Сергей Фудель написал: «Мы очень многого не знаем. Ясно нам только одно: ночь истории подошла к концу. Может быть, вся задача нашего уходящего поколения в том и есть, чтобы передать молодым христианам это чувство рассвета, чувство приближения сроков».
Человек в Советском Союзе был по–своему счастлив, он жил в бессобытийном мире, и эта иллюзия безоблачного счастья была бы идеальной, если бы не состояние постоянного страха, в котором жили советские люди. В эти безбожные десятилетия в сознании человека произошло полное смещение добра и зла, воспевание новых божеств утверждающих истину вне Христа. Жизнь страны: школа, институт, газеты, радио, телевидение, всё было пронизано марксистко–ленинской идеологией. Для Бога, Евангелия, отцов Церкви, богослова, священника — не было места в советском обществе, их место было в спецхранах, в лагерях и расстрельных подвалах.
Ознакомительная версия.
