Отвечать на это письмо управляющий не стал.
Донал съездил в Глашгар и привёз Дейви назад в замок. Они возобновили ежедневные занятия, и Арктура с удовольствием к ним присоединилась. Прошло несколько недель, и древний замок встрепенулся и зашевелился. Каменщики и плотники трудились с утра до вечера. Стену, за которой прятались окна забытой часовни, сломали, а сами окна с чудесными витражами, даже ничуть не потрескавшимися, хорошенько вымыли и очистили от многолетней пыли и грязи. Проход, пролегавший прямо под ними, снова открыли, и теперь в часовню можно было зайти прямо с парадной лестницы. Леди Арктура распорядилась привезти орган, небольшой, но с особенно мягким и глубоким звуком, и попросила встроить его в галерею. Потом из её спальни открыли проход к узкой каменной лестнице, ведущей вниз, и теперь она могла спускаться в часовню прямо от себя, играть на органе сколько душе угодно, а когда на замок вдруг налетал юго–восточный ветер, слушать, как в звуки органа вплетаются серебристые вздохи и всхлипы эоловой арфы, словно грёзы о дивных мелодиях небесных сфер.
Когда рабочие взялись за кровать, чтобы вынести её из часовни, она почти вся развалилась прямо у них в руках. Остался лишь резной балдахин и вычурная спинка. Балдахин подвесили над камином в самом большом зале замка, а спинку — над камином в гостиной Арктуры. Алтарь переставили на своё прежнее место, как раз туда, где стояла кровать. Донал подробно записал всю историю о том, как они искали и нашли заброшенную часовню, и Арктура поместила её в семейные анналы.
Однако вскоре все с печальной очевидностью стали замечать, что леди Арктура всё больше слабеет и бледнеет. Её хрупкое здоровье не выдержало пережитого ужаса. Теперь она почти всегда выглядела счастливой и довольной, но временами силы внезапно покидали её. Донал вместе с миссис Брукс не на шутку встревожились и с беспокойством следили за ней. Сейчас её главной радостью стал орган, которому она отдавала много больше сил, нежели позволяло её нынешнее состояние. Нередко длинные коридоры и проходы вдруг наполнялись плавными переливами его аккордов, одновременно торжественных и простых, — то ли от того, что маленький инструмент отличался необыкновенной мощностью и проникновенностью звука, то ли от того, что часовня располагалась в самом сердце замка. Донал частенько сидел на крыше, вслушиваясь в дивную музыку, доносящуюся до него из знакомой каминной трубы, внимал мелодиям и гармониям, рвущимся на свободу из под её пальцев, научившихся поклоняться Богу, и радовался, думая о том, что её дух наверняка улетает ввысь на крыльях прекрасных звуков и вместе с ними устремляется к своему истинному дому.
Однажды Арктура, как обычно, пришла поиграть на органе, и музыка завладела ею так безраздельно, что она, позабыв обо всём, бессознательно запела старый гимн «Господь не оставит Своих детей». Она даже не подозревала, что её слушают двое: один наверху, на крыше, а другой — внизу, в часовне.
Ярким солнечным утром спустя двенадцать месяцев после своего отъезда лорд Морвен снова подошёл к замку. Он уже почти считал его своей собственностью, хотя иногда в его душе всё же возникали некоторые мрачные сомнения. Граф окончательно решил уволить управляющего после того, как тот предоставит ему полный отчёт обо всех денежных делах, и кроме этого, хотел повидаться с Дейви. Он подъехал к замку со стороны конюшни и, пройдя оттуда на верхнюю террасу, миновал часовню, но не заметил, что глухой стены больше нет и окна её открыты. Дверь была широко распахнута. Граф вошёл и начал подниматься по лестнице, следуя за непонятными звуками музыки, которые услышал ещё на террасе. Но что это? Лестница привела его к какой–то незнакомой ему двери, которой раньше здесь не было. Это ещё что за новости? Неужели кто–то осмелился переделывать внутренности замка без его ведома? Не может такого быть!
Но граф давно привык к необъяснимым странностям. Он открыл дверь — явно сработанную совсем недавно — и вошёл в тесный и тёмный проход, куда свет падал лишь из небольшого окошечка возле самого потолка. Над его головой уходила вверх узкая каменная лестница. Постойте, постойте! Видел он её раньше или нет? Справа он заметил ещё одну дверь, подошёл к ней, потянул за ручку, и навстречу ему рванулась музыка, которая до сих пор звучала приглушённо, как бы издалека, но теперь полновесной волной обрушилась прямо на него. Поражённый граф стоял, не веря своим глазам: перед ним была часовня, открытая для посторонних глаз и залитая солнечным светом, чистая и как бы умытая. Жуткой кровати не было и в помине, нигде не было ни пыли, ни сырости, и свежий воздух дрожал и нежно волновался от мощного дыхания органа, чьи звуки плавными кругами расходились по всему дому. Ему ещё ни разу не приходилось испытывать ничего подобного! Он часто сомневался и спрашивал себя, реальны ли окружающие его люди и вещи, или его воспалённое сознание только вообразило их существование. Он двигался и действовал в мире, где факты уходили в тень, а их место занимали фантазии и грёзы, и знал, что порой уже не способен отличить одно от другого. Но до сих пор ему ещё ни разу не приходилось видеть, чтобы нечто очевидно явное и нечто совершенно нереальное подходили друг к другу так близко и переплетались так тесно. Картина, представшая его глазам, была чёткой и никуда не пропадала, и он видел её так же ясно, как в дни молодости, когда его зрение было ещё незамутнённым. Однако того, что он видел, просто не могло быть!
С самого дня своего отъезда из замка граф так окончательно и не понял, на самом ли деле произошло всё то, что казалось ему реальностью. Впервые он усомнился в этом, когда не смог найти ключ от дубовой двери. Всякий раз, когда он задумывался о том, что, в таком случае, сталось с его племянницей, он тут же успокоительно отвечал себе, что с ней, вне всякого сомнения, всё в полном порядке. Она сама не захотела выйти замуж за Форга и убралась с дороги как раз вовремя. Всё равно ей никогда не было дела до родового имения! Ох уж эти женщины! Вечно они упрямятся, хотят сделать всё по–своему; а иначе неужели его управляющий стал бы позволять себе подобные вольности с ним, её опекуном? Нет уж, пока он никому не передавал своих законных прав и не поручал вести за неё дела! После смерти Арктуры всё имущество должно было перейти к нему, и если она умерла, замок уже стал его собственностью. Ведь она никогда не стала бы завещать его кому–нибудь другому! Она даже не знала, что имеет на это право! Да и откуда ей знать? Девчонки никогда не думают о подобных вещах. Кроме того, у неё просто не хватило бы на это духу: разве он не любил её как собственную плоть и кровь?
Однако временами на графа наваливалось страшное подозрение, что он уморил племянницу голодом, заперев её в заброшенной часовне, и тогда на него разом накидывались все свирепые силы ада. В ночных видениях ему представлялось, как несчастная Арктура истаивает на глазах, прикованная к своему жуткому ложу, как она стонет, мечется и тщетно взывает о помощи.
Даже самое жестокое сердце всё равно остаётся на милости пробудившегося воображения. Граф представлял себе, как бездыханное тело Арктуры застывает, коченеет и неделя за неделей начинает медленно тлеть и распадаться. Всем своим существом он желал, чтобы этот отвратительный процесс завершился побыстрее, чтобы он мог поскорее вернуться в замок и, притворившись, что наконец–то нашёл потерянную комнату, вынести оттуда её прах и как должно предать его земле. Надо будет подумать, стоит ли ему объявить всем, что этот прах лежал в часовне уже не одно столетие, или сообщить соседям, что он обнаружил в часовне тело леди Арктуры, которая случайно заперла себя там и сама обрекла себя на погибель. Вот если бы ему найти старый замо`к с защёлкивающейся пружиной и поставить его на дверь… Но ведь народ нынче пошёл такой хитрый и дотошный! До всего докопаются, всё разузнают! А ему ведь совсем не надо, чтобы кто–нибудь обо всём разузнал. Кое–какие людские секреты нельзя раскрывать даже Самому Господу Богу!
Он стоял, ошеломлённо оглядываясь по сторонам. И чем дольше он смотрел вокруг, тем яснее в его сознании начала проступать мысль, что всё это, должно быть, происходит на самом деле. Тогда получается, что его прежние воспоминания о содеянном кошмаре — всего лишь порождение возбуждённого мозга! Слава Богу! Ах, если бы ему точно увериться, что он ничего такого не делал! Тогда ему, быть может, простятся и все прошлые преступления, в которых он повинен (или, как ему кажется, повинен) — а ведь некоторые из них были настолько ужасными, что и каяться в них представлялось ему совершенно бесполезным. Но что толку в этом прощении? Ведь оно никак не изменит упрямой правды и не сотрёт из прошлого содеянных грехов! На небесах, где не может быть ничего тайного, он уже никогда не сможет с достоинством занять подобающее ему место джентльмена. И почему это там непременно поднимают такой шум из–за двух–трёх незначительных грешков? Из–за этого люди только вынуждены идти и грешить ещё хуже! Вот если бы он не был убийцей! Тогда можно было бы даже смириться с тем, что в мире всё–таки есть Бог. Тогда он даже мог бы почти что поблагодарить Его! Только за что? За то, что Бог не отошлёт его в проклятое место за преступление, которого он вовсе не совершал? За то, что он имел несчастье вообразить себе подобный кошмар и Бог ни разу не вмешался, чтобы защитить его от дурных, омерзительных видений? Что проку в Боге, Который не способен сделать для человека даже такую малость и оставляет Свои создания на милость их собственной глупости, чтобы потом над ними посмеяться? Нет уж, дудки! У него ещё не всё потеряно! Есть ещё порох в пороховницах! Главное — убедиться, что всё это и вправду было лишь эфемерным плодом его воображения.
