Я пишу эту главу, потому что один предрассудок мешает нынешним людям понять святого Фому и его веру. Как многие монахи, особенно святые, Фома жил в строгом воздержании, когда мог жить в роскоши. Аскетическое начало очень сильно в христианстве. Христианский аскет хочет противопоставить свой дух силам природы, разделить муки Спасителя, подготовить себя к мученичеству. В современном западном мире аскетов очень мало, а если они встречаются, то именно у единоверцев святого Фомы; и потому все считают, что в аскезе — суть католичества. Редко встретишь постящегося олдермена[69], целомудренного денди и политика, давшего обет молчания. И вот все убеждены, что в католичестве нет ничего, кроме аскезы, а в аскезе — ничего, кроме пессимизма, и услужливо объясняют католикам, что их суровость идет от восточной ненависти ко всему земному. Недавно я обнаружил в одной ученой рецензии на книгу об Августине удивительное наблюдение: оказывается, Церковь считает плотскую любовь греховной по своей природе. Как в таком случае брак оказался таинством и почему именно католики не признают «контроля над рождаемостью», пусть критики решают сами.
Наш современник замечает, что католическая церковь высоко ставит аскетический идеал, а прочие обитатели Брикстона или Брайтона его ни во что не ставят, и спешит заявить: «Вот они, плоды власти, лучше бы завести религию без церковного авторитета». Выгляни он за пределы Брикстона или Брайтона, он понял бы свою ошибку. Да, нелегко встретить постящегося олдермена или молчаливого политика, но еще труднее найти монахиню, подвесившую себя на крюк или спящую на гвоздях. Католические ораторы из Гайд–Парка не утыкают себя ножами, а если вы забредете к сельскому священнику, вряд ли окажется, что он лежит на полу с куском горящей пакли на груди, издавая возвышенные крики. Зато все это вы можете найти в Азии, где религиозный экстаз не сдерживается властью Церкви. Тот, кто знает человеческую природу, знает и то, что вера — ужасная вещь. Она поистине способна свести с ума, и очень часто Церкви приходится не насаждать ее, а сдерживать. Аскетизм — борьба со страстями — сам по себе могучая страсть. Его нельзя изъять из числа странных страстей человеческих, но его можно обуздать, и под властью Церкви он куда разумней и сдержанней, чем при языческом или пуританском безвластии. Вообще же аскетический идеал никак не может быть назван сутью католичества. Это — не основа нашей философии, а некий вывод из нашей этики. Если же мы обратимся к философии, мы поймем, что постящийся монах и голодающий факир прямо противоположны друг другу.
Никогда не поймет философию томизма, вообще философию католичества тот, кто не понимает, что главное в ней — хвала бытию и Господу, Творцу всего сущего. Все остальное далеко не так важно и обусловлено не сутью, но осложнениями нашей веры — скажем, первородным грехом. Трудность в том, что правоверный католик мыслит на двух уровнях — на уровне творения и на уровне грехопадения. Представим себе, что на Англию напал враг: тогда в Кенте будет военное положение, ибо враг высадился на кентском побережье, а в Херфорде — сравнительная свобода. Но это не помешает англичанину любить и Херфорд, и Кент. Он любит Англию — и ту ее часть, которую спасет дисциплина, и ту, которая живет свободно. Любые крайности нашей аскезы — разумная или, если хотите, неразумная мера против зол первородного греха; но католик ничуть не сомневается в ценности тварного мира. На Востоке аскетизм нередко идет от пессимизма — люди истязают себя из ненависти к жизни, идут наперекор природе, а не просто обуздывают ее. Миллионы людей это не приводит к самоистязанию, но отрицание жизни играет и для них большую роль. Одна из исторических форм такого отрицания — манихейство, заклятый враг христиан.
Учение манихеев, в самых разных своих видах, с какой–то нерушимой изменчивостью нападало на нерушимое и неизменное. Оно напоминает сказку о чародее, обернувшемся змеей или облачком, и есть в нем безымянная безответственность, свойственная метафизике и этике азиатских стран, из которых оно пришло. Оно изменчиво, но всегда так или иначе оно гласит, что природа — зло или, по крайней мере, корень зла — в природе. А если это так, значит, у зла есть свои права, как и у добра. Иногда этот взгляд оборачивался дуализмом, провозглашавшим зло равноправным соперником добра, а не узурпатором. Чаще он воплощался в идее, что злые силы создали материальный мир, добро же связано лишь с миром духовным. Позже он принял форму кальвинизма, согласно которому мир создал только Бог, но в этом мире Он сотворил и зло. Если человек губит свою душу, он не нарушает, а выполняет Божью волю. Древние манихеи отдали Сатане все дело творения, новые кальвинисты отдали Богу дело проклятия; но и те и другие считали, что Создатель нашей земли, будь то дьявол или Бог, создал земное зло.
В наше время повсюду кишат манихеи, и, наверное, многие согласятся с этим взглядом, некоторые немного удивятся, некоторые не поймут, о чем же тут спорить. Чтобы они поняли, надо рассказать кое–что о католической доктрине, которая важна для нас не меньше, чем для средних веков. «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма»[70]. Обычно пессимист не понимает или не замечает в спешке, в чем тут суть. А суть в том, что нет плохих вещей, есть только плохие помыслы, дурные намерения. Только кальвинист способен верить, что ад вымощен благими намерениями[71], – чем угодно, только не ими! Хорошие вещи — земную жизнь и плоть — можно испортить дурным побуждением, которое от дьявола. Но дьявол не может испортить сами вещи, они хороши, как в первый день творения. Дело небес материально — Бог создал материальный мир. Дело ада — только духовно.
Заблуждение это выступает в разных видах, но чаще, как почти все заблуждения, – в двух: более грубом, нападающем извне на Церковь, и более тонком, разрушающем ее изнутри. Церковь всегда разрывали надвое вторжение и предательство. «Борьба за существование» была в XIX веке таким же внешним походом против Церкви, каким стало в XX большевистское движение безбожников. Поклонение успеху, восхищение бесчестными богачами, болтовня о «неприспособленных» (тут даже мысль не закончена — не приспособленные к чему?) явно и открыто противоречит христианству, как черная месса[72]. Но слабые, поддавшиеся миру католики переняли эти понятия, защищая капитализм или беспомощно противясь социализму, – во всяком случае, употребляли их, пока великая энциклика о правах труда[73] не положила этому конец. Зло всегда терзало церковь извне и изнутри. В XVII веке вовне был кальвинизм, внутри — янсенисты. В XIII в. внешней опасностью были альбигойцы, внутренняя же, потенциальная опасность крылась в слепом следовании Августину. Августин в какой–то мере шел от Платона, а Платон был прав, но не совсем. Если линия не идет прямо к точке, она будет все дальше от нее по мере приближения. За множество веков учение Платона подошло очень близко к манихейству.
Привычные ошибки почти всегда верны. Почти всегда они нащупывают истину, неведомую тем, кто поправляет ошибающегося. По странному недоразумению люди необразованные понимают термин «платоническая любовь»[74] гораздо чище и возвышенней, чем образованные. Но те, кто знает, в чем заключалось одно из величайших зол Греции, поймут, что извращение нередко связано с превратным представлением о чистоте. Для манихеев чистота отождествлялась с бесплодием. У святого Фомы чистота всегда связана с плодовитостью — материальной, естественной, и сверхъестественной, духовной. Как я уже говорил, есть правда в вульгарной фразе: «У Сусанны с Сэмом совершенно платонические отношения». Действительно, читая Платона, легко сделать вывод, что люди были бы лучше без тел, что головы их могут улететь, как ангелы на старых картинках, и сочетаться в небесах чисто духовным браком. Последняя по времени вспышка такой философии ослепила бедного Лоуренса, и он наговорил чепухи, не ведая, что католическая доктрина брака сумела сказать многое из того, что он придумал, хотя и без чепухи. Как бы то ни было, любовь к Платону уже мешала не только любви к Богу, но и любви к человеку. Многие мыслители средневековья, возмущенно отрицавшие альбигойскую доктрину безбрачия, гнушались телом, а иногда и всем на свете.
Нам, нынешним, легче понять, как провинциальны и глупы те, кто противится «всем этим догмам». Именно догма спасла здравый смысл. Теперь любят говорить, что религия связана лишь с чутьем и чувством. Если бы во времена, по праву называвшиеся темными, победила религия чувства, возобладали бы тьма и отчаяние. Именно твердая догма сдержала натиск страшных чувств. Противники аскезы иногда правы — многие наши отшельники чувствовали то же, что факиры. Но они не могли думать, как факиры, потому что были правоверными христианами. Догма велела им думать здоровей и человечней. Отшельник не мог отрицать, что добрый Бог создал нормальный и здравый мир, не мог утверждать, что мир создал дьявол, – он не был манихеем. Тысячи адептов безбрачия, убегавших в обители и пустыни, могли бы счесть брак грехом, если бы полагались на свои чувства, как теперь принято. К счастью, им пришлось положиться на авторитет Церкви, которая ясно сказала, что брак не греховен. Религия чувств в современном вкусе мигом бы превратила католичество в манихейство. Но когда вера могла довести человека до безумия, богословие спасало его.
