О. АЛЕКСАНДР: В общем, он, конечно, прав, так и получается. Хотя этот вопрос надо изучить более внимательно. Перед эволюционистами и этологами встают большие философские проблемы. А физиолог, он ведь в значительной степени описатель, экспериментатор. Он не верит ничему, чего нельзя воспроизвести. А как воспроизведешь эволюцию? Тут уж невольно приходится шевелить мозгами.
А как, по-вашему, в принципе существуют профессии, которые более способствуют возникновению религиозности, и менее?
О. АЛЕКСАНДР: Я никогда не задумывался об этом, но среди моих прихожан много математиков и физиков.
Математиков-то понятно, а физиков?
О. АЛЕКСАНДР: Много физиков. Почему — не знаю. Может быть, потому, что все-таки физики сталкиваются с какими-то гранями реальности, уже выходящими за рамки науки. Но я не думаю, что это жестко определялось. Надо это проверить, статистически изучить… Но, в общем, мы видим людей религиозно мыслящих среди самых разных профессий, так что, по-видимому, абсолютного значения это не имеет. Я думаю, что от генетиков до уголовников, воров — они тоже часто и верующие, и суеверные — большая градация всяческих вариантов. Пожалуй, всегда наиболее материалистично были настроены медики и физиологи: Фохт, Сеченов, Бехтерев.
У них и так все получалось.
О. АЛЕКСАНДР: Что ж поделать. Это была традиция, довольно известная, у таких врачей, которые разрезали, а души там не находили…
Еще один вопрос — насчет практической стороны всего этого дела… Все, что я слышал, это скорее область духовных сфер, философствование, видение и прочее, а жизнь состоит из практических истин, зачастую малоинтересных, невысокого порядка. И каждый раз, когда от этих воспарений возвращаешься к практической стороне жизни, то видишь, что нитей-то связующих, как правило, и нет и что, берясь за какой-нибудь практический вопрос, я нахожусь все на том же нуле.
И создается впечатление, что это такая область некоего духовного прибежища, в которой хорошо побывать, передохнуть, а потом снова — в эту грязь, в эту кашу, бултыхаться в ней без каких- либо новых навыков, без какого-либо хоть минимального плюса.
Зачастую кажется, что вся церковная жизнь, как, впрочем, и духовная, оборачивается сугубо этой стороной, и мне как ищущему практических зацепок, реальной почвы делается поэтому как-то отчаянно пусто…
О. АЛЕКСАНДР: Вопрос очень правильный и правильно поставленный. Связан он, конечно, с нашей общей ошибкой, что вера есть некая «область», что-то вроде хобби или некоего отдельного уголка жизни. Между тем нет таких уголков, в которые она бы не проецировалась. Я всегда себе представляю Христа в Назарете. Он жил не так, как на картинах итальянских художников или в наших представлениях. Вот Он идет по двору, и Его зовут починить ограду, которую сломал бык. Он идет, месит глину и Своими руками кладет камни на эту ограду. Святой Юстин-мученик писал во II веке, что Христос делал плуги, делал ярмо для волов… Можем ли мы представить, что Он их делал плохо? Можем ли представить, что люди приходили и жаловались, что Иешуа сделал им плохую вещь? А ведь Он прожил так бо%льшую часть Своей жизни! И вот этот факт, о котором мы забываем, он трансформирует, преображает нашу повседневную жизнь.
У художника Поленова есть картины с изображением жизни Христа — он пытался представить ее такой, как она была «во время оно» в Палестине. Маленькие домики, висит белье. Он идет усталый, с посохом. Да, Он жил обычной жизнью! Он освятил повседневность. Он и главное таинство взял из священной трапезы, но все-таки трапезы. Он никогда не звал людей бросать все, бежать в пустыню, сидеть и размышлять о своем третьем глазе и о чем-то в этом роде. Он хотел, чтобы люди жили по-божьи среди самых обычных вещей, в самых обычных обстоятельствах. Заметьте, что все Его притчи — а ведь они донесены до нас почти в магнитофонной записи, потому что память народов Востока была столь велика, что они столетиями хранили наизусть гигантские тексты, не то что крошечные Евангелия. «Махабхарату» знали наизусть, все Писание знали наизусть. Такова была традиция.
И вот эти притчи — о чем они? Они совсем не похожи на индийские джетеки, в которых фигурируют раджи и какие-то фантастические персонажи. Они об обычной жизни: о пахаре, о женщине, которая замешивает тесто, об играющих детях… Он внес духовное в самое простое. И христианин — это тот, кто всегда видит во всем священное, для которого нет отдельно сакрального и профанного, как любят выражаться снобы. Да все сакральное! Если вам кажется, что есть что-то профанное, то это мы профаны. Что может быть профанным? Ничего. Горсть земли, глоток воды — все по-своему священно.
В одном апокрифическом Евангелии есть такие слова: Христос говорит: подними камень — Я там, разломи дерево — Я там. Эти слова, конечно, навеяны пантеизмом, но смысл их очень близок к тому, что мы знаем. Во всем проявляется святое: в пище, в физической работе, в работе ума, в наших поступках…
Есть притча, в которой Судья спрашивает: что ты сделал для Него? Разве он спрашивает, вознесся ли ты до седьмого неба, что ты созерцал, глядя на свой пуп или уходя в астрал, и прочее. Он говорит: то, что вы сделали Моим братьям меньшим, вы сделали Мне. Вот что самое главное. Накормил ли ты голодного, посетил ли ты того, кто был болен, кто находился в тюрьме, — вот весь набор. Он даже не спросил, какие у тебя доктрины в голове.
Значит, нет ничего более практического, чем Евангелие. И по Евангелию можно жить, имея любую профессию. Среди святых есть князья, нищие, цари, епископы — люди всех сословий. Быть христианином на своем профессиональном уровне, на своей кухне — везде! Вот вы подметаете пол — женщины или мужчины, теперь мы все уравнялись — всегда надо помнить, что Дева Мария мела пол так же, как и мы. И это было священнодействие, это было нечто необычайное. Конечно, она мела пол — у нее же не было слуг, которые бы этим занимались. Нет ничего унизительного, кроме предательства и вражды.
Поэтому глубоко заблуждаются те, кто является «воскресными христианами», которые час-полтора где-то там помлеют в храме, а потом приходят и живут как обыкновенные язычники.
А почему мы не можем жить иначе? Это, собственно, единственное, что от нас ожидается, единственный ответ, который мы должны дать. Вовсе не какие-то воспарения, прозрения, а жизнь… Но это трудно. Легче говорить о мистике, чем просто жить по-христиански. Если у нас это не получается — значит, мы не делаем главного. Тогда все остальное идет прахом, потому что «не всякий говорящий Мне: Господи, Господи, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего»[15]. Есть род христианского снобизма. Гордая мысль: эти глупцы ничего не знают, а вот я читал Бердяева, я чувствую себя корифеем. А на деле он просто приобрел еще один престижный ярлычок. Вот здесь — профанация.
Есть этому помехи. Они заключаются в том, что наш общий социальный жаргон усвоил, скопировал, если хотите, массу хороших понятий, терминов и всего прочего. И когда я говорю одному молодому человеку: зачем ты бросил свою настоящую работу, что-то сторожишь и вообще стал деклассированным, он говорит: «Ну вот, мне это всюду говорят, мои сверстники, друзья, и вы мне говорите». Но если они тебе говорят правду, что же я могу сделать, чтобы не совпадать с ними во мнении? Эта привычка отталкиваться от всего, что идет извне, создает массу ложных внутренних предпосылок. Это касается вашего существования в обществе и профессионального окружения.
Я знаю одну женщину[16] — она доктор наук, занимается астрономией. Она нигде не декларировала и не объявляла о своей церковности, о своем христианстве, но была в институте всем для всех, образцом увлеченности работой и высокой нравственной принципиальности — все к ней обращались. И когда люди потом узнавали, что она христианка, то понимали: вот это действительно христианка. А что за радость, если какой-нибудь бездельник будет говорить: а я вот верующий… Да лучше бы уж молчал, чтобы не срамиться. Это простые все вещи, но плохо усваиваемые.
Вот почему еще я и спросил о дьяволе — почему так трудно усваиваются простые вещи.
О. АЛЕКСАНДР: Но тем не менее лучше пенять на… себя.
Как христианство относится к изображению Бога на иконах?
О. АЛЕКСАНДР: Отрицательно. Не надо этого делать. То, что Христа изображают, — это, конечно, естественно, прекрасно, а когда изображают Бога в виде старика — это нарушение заповеди.
В церквах есть сейчас такие изображения?
О. АЛЕКСАНДР: К сожалению, есть.
А «Троица»?
О. АЛЕКСАНДР: Это другое. Во-первых, это иллюстрация к рассказу из Библии о трех странниках и это, в общем, опосредованный символ. Это библейская история, из Книги Бытия: три странника пришли проверить города Содом и Гоморру, не пора ли их уже покарать. Этих трех странников принял Авраам, угощал… А Рублев убрал фигуры Авраама и Сарры, оставил трех странников, а дом Авраама, дуб Авраама там есть, так что это как иллюстрация к Ветхому Завету, трижды опосредованный символ и потому допустимый.
