А ведь я и телевизор почти не смотрю!.. Надо же было, чтобы Господь именно в этот момент привёл меня к экрану… Не потому ли, что кроме меня за убитого и молиться некому?
Было и такое: случайно в руки попадает газета, в газете — некролог. Умер мой университетский преподаватель — совсем не старый человек; умер прямо на лекции: вошёл, как обычно, в аудиторию, а вышел из неё уже в мир иной… Мне этот человек очень памятен: он проводил со мной собеседование на вступительных экзаменах, а собеседование это по важности само приравнивалось к экзамену; и он отнёсся ко мне очень благожелательно… Как его забыть, как не помянуть в молитвах?
Все мы, пришедшие к вере в конце 80-х, окружены сонмом бедных, нераскаянных, не успевших примириться с Богом душ. Наши родственники, наши друзья, наши знакомые, те, кто жил по-советски честно, и просто не дожил до этих времён, те, кто когда-то выручал нас, те, кто хоть несколько шагов тащил вместе с нами наш крест, те, кто ушёл из жизни, да из нашей памяти уходить не хотят… Все они стоят вокруг нас и ждут. Ждут тихо, смиренно: они уже знают, что в церкви их поминать не положено, и теперь мы для них — самая высшая инстанция, если мы откажем, — больше никто не заступится.
…В редакцию звонила женщина, спрашивала, можно ли молиться за упокой души Анатолия Собчака. Вот, мол, много за ним всего числится, а всё-таки жаль человека, хочется как-то помочь ему… Да почему бы и не помолиться, хоть бы даже и за Собчака? — греха в том не будет, наверное. Вот только… Вот только, стоит ли? Сильные мира сего и после смерти не обойдены людским вниманием; есть у них и почитатели, есть продолжатели, наследники, есть, возможно, и молитвенники… «И без нас большевики обойдутся», без наших скромных молитв.
Другое дело — те, кому кроме нас надеяться не на кого: наши бабушки и дедушки, наши братья и сёстры — безвестные, всем миром, кроме нас, забытые, в монастырских помянниках, как некрещёные, не записанные. У них — только мы, уж какие есть, грешные, не молитвенные, самих себя не могущие вымолить из бездны грехов. Они лишь нашей жалкой, бессильной молитвой богаты, давайте же не будем их лишать хоть этого нищенского куска. Вымолить грешника из ада — задача для великого святого, а мы всё равно, потихоньку, помаленьку, неотступно, каждый день — а Господь, может быть, видя усердие наше, возьмёт да и явит к нашим усопшим Своё неизреченное милосердие.
* * *
…Не так страшна смерть, как её ожидание. Чем плоха старость? Немощи немощами, а больше пугает другое: «Вот стукнет энный возраст, и жди — тогда уж в любую минуту может прийти…» И тут вспоминается мне сейчас одна моя поездка — не далеко от Петербурга, на станцию Володарская…
11. СИДЯЩИЕ В СЕНИ СМЕРТНОЙ
Небольшая больничная палата. В палате пять коек. Каждая койка огорожена просторным белым пологом, так что получается «домик», «келейка». Четыре келейки пусты, в пятой полог раскрыт, и оттуда в палату выглядывает крошечная, очень старенькая, очень ветхая бабушка. Впрочем, «выглядывает» — это сказано неправильно, безтактно. Бабушка — слепая. Глаза у неё закрыты и не откроются уже никогда. Бабушка о чём-то жалобно просит молодую сестру милосердия, та участливо хлопочет вокруг неё. На лице у старушки — бесконечная усталость и страдание, привычно связанные узами терпения.
Рассматривая альбом с фотографиями Покровской богадельни, я уже видел портреты этой старушки, монахини Елизаветы, — какая поразительная разница!.. Мать Елизавета в чёрных иноческих одеждах выделяется на фоне прочих насельниц, как сосна среди берёз: статная, величественная, вся погружённая в молитву… Или ещё одна её фотография: глаза закрыты, кожа мертвенно-желта, но всё лицо испускает тёплый, яркий свет благости, свет мира и любви. Говорят, глаза — зеркало души, но вот — нет глаз, а душа всё равно видна как на ладони…
А сейчас я смотрю на матушку вживе, и ничего, кроме острой жалости, не рождается у меня в сердце: передо мной только очень старый, очень уставший от жизненных невзгод человек. Плоть уже отказалась бороться с недугами, и душа за эту плоть уже не держится, не воюет, душа уже на пороге, душа — вся там.
Насельницы Покровской богадельни на станции Володарской, в приходе во имя прмч. Андрея Критского, — несколько старых-престарых бабушек: не все они монахини, как мать Мария, но все — церковные люди, всю жизнь проведшие при храме Божием. Для меня слово «богадельня», по советской памяти, носит уничижительный смысл, пренебрежительный… «Развели тут богадельню!..» Попасть в такое заведение на старости лет — что может быть хуже?.. И вот спрашиваю у о. Валерия Швецова, благочинного Красносельского округа, духовника Покровской богадельни:
— Быть может, для ваших насельниц жизнь здесь — это форма покаяния? Быть может, они таким образом избывают свои грехи перед смертью?
Батюшка даже рассердился, услышав такое:
— Вы что же, думаете, что наша богадельня — это наказание? Да вы знаете, как мы заботимся об этих бабушках? Сёстры себя не жалеют, сутками ходят за ними, на любой их каприз тут же готовы ответить словами утешения. Кормим мы их хорошо, врачебная помощь — всегда наготове, массажист приходит регулярно… Нет, я считаю, что попасть к нам — это удача, и не всех подряд мы принимаем, а только воцерковлённых людей…
Так сказал о. Валерий, но вскоре я узнал, что хороший уход в Покровской богадельне — не самоцель. Да, помещения здесь светлые и тёплые, еда сытная и добротная, есть уютный зимний сад, есть видеомагнитофон, нигде ни пылинки не увидишь… Но вот что главное: все сестринские хлопоты о бабушках, в сущности, сводятся к тому, чтобы, оградив насельниц от житейских забот и тягот, высвободить их силы для последнего молитвенного подвига. Богадельня — это маленький монастырь, главное дело здесь — молитва. Старушки молятся утром, молятся вечером, днём читают Псалтирь и акафисты, свободное время проводят за житиями святых и святоотеческой литературой.
— Неужели они это выдерживают? Здоровые, молодые люди порой не могут простого молитвенного правила соблюдать…
— Так ведь наши бабушки изначально знают, на что идут, — отвечает управляющая богадельней монахиня Нина. — Они согласны так жить. Они к такой жизни привыкли: ведь это люди, не вчера пришедшие в храм. Всем понятно, что они приходят сюда умирать. Отсюда и наша задача: подготовить насельниц к этому переходу; а как это сделать без сугубой молитвы, без покаяния, без причастия? Мы здесь для того, чтобы снарядить их в путь.
— Но ведь эти бабушки — существа немощные, слабые. Неужели их не охватывает страх при мысли об этом самом переходе? Бывает ли так, что к вам подходит старушка и говорит: «Матушка, мне страшно! Успокойте меня!»
— Что поделать, — говорит мать Нина, — страх смерти — вещь почти неизбывная. Он и нас посещает порой… Плоть восстаёт против уничтожения, но немощи плоти обязана смирять душа. Душа и ум. Умом мы знаем, а сердцем верим, что за дверями смерти нас ждёт новая жизнь, — вот об этом мы и говорим нашим бабушкам. А вообще-то они спокойно думают о неизбежном. Если и случаются страхи, то совсем иного рода. Одна наша насельница, например, начала вдруг слышать голоса — злобные, пугающие. Что это — бесовское нападение или просто старческая немощь, мы не знаем. Бабушка эта хорошая, любит молиться, всем её очень жалко. Голоса её посещают не часто, но уж когда начнут, тогда ей не до молитвы. Тогда она просит сестру побыть с ней рядом и помолиться за неё. Как мы можем отказать в такой просьбе?
— И всё-таки: женский коллектив, да к тому же подверженный возрастным болезням… Наверное, тяжело поддерживать в нём порядок?
— Случается, что старушки начинают капризничать, — конечно, случается. Что тут поделать? Нужна духовная помощь. Приходит батюшка, проводит с бабушками беседы — порой очень строгие. Но не ругает их, конечно, а наставляет, вразумляет… И порядок быстро восстанавливается. А что ещё безпокоит наш коллектив? Вот мать Елизавета, наша монахиня: она привыкла всю жизнь вставать по ночам и молиться; она и здесь не оставляет этой привычки. Однако она ведь не только слепая, но и глухая совсем!.. Она сама себя не слышит, она молится в полный голос и не даёт никому спать!.. Мы все её очень любим и уважаем, но что с такой бедой поделать? Просим её, уговариваем…
Слова матери Нины ещё раз подтверждают моё наблюдение: сёстры в богадельне к насельницам относятся с большой заботой и любовью — но без сюсюканья, без слащавости; слово сестринское произносится «мягко, но твёрдо», со властью. Удивительная связь между ними: старушки находятся на послушании у сестёр, а сёстры — на послушании у старушек, у их немощей, хвороб, страхов… Так и спасаются и те, и другие.
И как запретить молиться матушке Елизавете, если молитва — её дыхание, если даже во сне она поёт песнь Богородице? Вот какие слова приснились ей однажды:
