А затем он ввел меня в алтарь (это называется «чин воцерковления»). Первое мое впечатление от алтаря — чайник. Даже мелькнула мысль: теперь я знаю, зачем в церкви иконостас — чтобы за ним прятаться во время службы и чаи гонять (как наши лаборантки на кафедре).
В алтаре, вдали от посторонних глаз, священник начал меня расспрашивать — кто, откуда… Узнав же, где я учусь и вдоволь посмеявшись, сказал: «Не смей бросать учебу Ты должен окончить университет».
Так что по крайней мере этот, самый первый священнический совет в моей церковной жизни я точно исполнил. И, кстати, он мне много помог, потому что потом у меня неоднократно возникало желание бросить университет и «убежать в леса»…
А в целом все было вполне обычно и обыденно. И только когда я вышел из храма и вошел в метро — там и произошел тот сдвиг в душе, ради которого я и искал крещения… Потом я узнал, что такое бывает нередко: человеку дается пережить благодатность таинства не в минуту его совершения, а потом. В моем случае мудрость Промысла была в том, что если бы это переживание пришло в храме — его потом было бы легче украсть. Потом шальная мыслишка подсказала бы атеистической части меня: «Ну, это же было в храме — необычная обстановка, твой собственный настрой, в итоге и родилось это самовнушение». Но что для москвича может быть более привычно и обыденно, чем метро? И настроя уже ищущего не было. Я просто возвращался в университет… И был «настигнут радостью».
— А что в университете?
— В университете я попал прямиком на третью пару — спецкурс «Несовместимость современного естествознания и религии». Профессор скучно зачитывает свою лекцию для маленькой группы — нас человек семь было на этом спецкурсе. А меня распирает от счастья — я не могу не улыбаться. Он косится на меня и в конце концов спрашивает — «Кураев, что Вы все время смеетесь?». А я как представлю, что с ним будет, если я ему скажу, отчего я сегодня смеюсь — так мне вообще хохотать хочется…
А в последующие месяцы это даже вошло в поговорку на нашем курсе — «счастливый, как Кураев».
— Обычно люди приходят к вере, ко крещению после какого-то жизненного переворота, трагедии, горя или удивительного события? У Вас, насколько я понимаю, было по-другому?
— Дело в том, что свой путь в Церковь я могу описать двояко. Я могу несколько часов подробно рассказывать, что происходило — и в итоге получится впечатление, что это был логичный путь, который иначе и не мог завершиться. Но сердцем я помню и знаю, что это не так. Потому что каждый новый импульс: открытие, какая-то встреча, слово — тут же заглушался. И потом снова были недели и месяцы пустоты, обычные студенческие тусовки, после которых опять происходило что-нибудь. Правдивее будет сказать так: Господь взял и привел.
Ну, а затем были непростые годы, когда надо было силком втаскивать себя в Церковь, заставлять себя, понуждать к пониманию Писания, к согласию со всем учением церковным.
— А как же родители — они разве были к такому готовы?
— Никто готов не был. Я крестился, и полгода от родных это скрывал. Говорил, что иду на дискотеку, а сам шел в храм… Я понимал, что правда для них будет слишком болезненна, потому что у них были свои представления о том, какую я должен был делать карьеру.
— Когда родители узнали о Вашем крещении, состоялся, наверно, нелицеприятный разговор?
— Родители обо всем узнали случайно. Вернулись с дачи домой раньше времени. Я был как раз на службе, а дома оставил неспрятанными молитвослов и иконки.
Слезы были. Но мне удалось убедить родителей, что я не собираюсь убегать «в леса» и бросать университет. Уже через пару дней отец сказал мне: знаешь, а я все же рад, что ты крестился… теперь в твоих руках ключ от всей европейской культуры…
Потом их ждал новый шок: я объявил о своем намерении поступать в семинарию. Родители стали перебирать: кто из надежных людей для меня авторитет… Вспомнили: старый друг семьи, который был у меня репетитором еще в десятом классе. Это Вячеслав Андрианович Грихин, доцент филфака, великолепный знаток древнерусской литературы. Приехали к нему на чашку чая. И после светских любезностей — к делу: «Вячеслав Андрианович, а ведь у нас в семье беда. Андрюша в Бога поверил. Хочет в семинарию поступать». После довольно долгого молчания Вячеслав Андрианович тихо произнес: «Что ж, дай Бог, чтобы тебе удалось осуществить то, о чем я мечтал всю жизнь, да не сумел».
Таких открытий, надо сказать, мне потом предстояло немало. Люди, о вере которых и подозревать было невозможно, оказывались верующими. Как-то, уже будучи аспирантом, я попал на съезд молодых ученых. Там блистал Генрих Батищев — в те времена известный советский философ, немного диссидентствующий и поэтому, в частности, довольно чтимый молодежью. Он хорошо говорил, но одна странность царапала слух. Я не удержался — и после лекции подошел к Батищеву: «Знаете, Генрих Степанович, я просто не могу понять Вашей логики: почему в каждой фразе у Вас звучит «космос ждет», «космос заповедует». Нельзя о космосе так говорить… Если слово космос заменить словом Бог, тогда это станет понятным… А просто от космоса нечего ждать — это же какое-то безличностное бытие». Батищев вдруг стал озираться, потом отвел меня в сторону: «Андрей, вы все правильно поняли. Только знаете, это благословение моего духовника, чтобы я слово Бог в своих речах не употреблял…».
— Ваши родители не пострадали за сына?
— Пока я доучивался в университете и в аспирантуре — нет. Но едва только я перешел на работу в семинарию — мои повороты коснулись и судьбы отца. У него как раз тогда была перспектива поехать на работу в Париж, в ЮНЕСКО. Он был референтом академика Федосеева — ведущего идеолога советской поры; отцовская должность называлась «ученый секретарь секции общественных наук президиума Академии наук СССР». Но как только я подал документы в семинарию, сразу же соответствующая информация появилась в ЦК, оттуда — Федосееву. И отцу предложили «уйти по хорошему» — самому написать заявление об уходе… И Париж, конечно, отменился. А Федосеев еще звонил в минобороны, требуя, чтобы меня срочно призвали в армию. К счастью, там оказались здравомыслящие люди. Я ведь по окончании МГУ был уже лейтенантом, по военной специальности числился замполитом… Советской армии такие замполиты были совсем не нужны.
— Отец сильно переживал? Ваши отношения из-за этого не испортились?
— У меня хороший отец, бывший детдомовец. В нашей семье карьеристов не было.
— А в университете совсем не догадывались о перемене в Вашей жизни?
— К счастью, в те годы техника сдачи экзаменов по идеологическим предметам была хорошо отработана. Свою позицию можно было маскировать фразами типа «Маркс говорил об этом так» или «С точки зрения диамата, дело обстоит так». А о том, что думаю лично я, преподаватели не спрашивали.
Не могу сказать, что перемена во мне осталась незамеченной на кафедре, но преподаватели проявили достаточную тактичность и не поднимали этот вопрос.
Относились ко мне хорошо. На четвертом курсе я не успел написать курсовую — так мне поставили пятерку даже не глядя в нее — просто взяв с меня обещание, что до конца сессии я ее принесу. Это меня растормозило (или расхолодило). И дипломную работу я писал тоже скорее для себя, чем в рассчете на чей-то посторонний взгляд. И ошибся — потому что дипломы как раз читают.
В результате через день после того, как я сдал дипломную работу, мне звонит мой научный руководитель и говорит: «Что Вы написали? Это харизматический трактат или диплом по кафедре научного атеизма?!».
Пришлось срочно переделывать. А как раз наступает Страстная Седмица — надо ежедневно быть в храме, а тут этот немилый сердцу диплом… Руководитель торопит, и я в сердцах говорю ему: «Ну, не успеваю я! Какая переработка, если сейчас Страстная идет!». Брякнул — и замер: «Штирлиц был на грани провала»…
Ответ прозвучал более чем спокойно: «А я в Вашем возрасте успевал все: и работу сделать, и в храм сходить!».
Единственно только при защите диплома мне было сказано председателем кафедральной комиссии: «Мы даем Вам рекомендацию в аспирантуру, но учтите, Андрей Вячеславович: в Институте философии тоже бывают чистки!».
А через полтора месяца, за час до вручения диплома научный руководитель отвел меня в сторонку и сказал: «У нас есть информация, что Вы бываете в Троице-Сергиевой Лавре, общаетесь с преподавателями и семинаристами и у Вас там есть духовник. Это, конечно, Ваше дело, но у кафедры есть просьба к Вам: не поступайте в семинарию!».
Посещение Лавры и общение с преподавателями я признал, объяснив это необходимостью «полевых социологических исследований». О духовнике честно сказал: «никакого духовника там у меня нет» (это было честно потому что духовник у меня был в Москве). И обещал, что сейчас поступать в семинарию не буду (в моих планах это было сделать только через год).
