А через неделю я услышал нечто совсем для меня неожиданное. Ректор сказал мне, что он говорил обо мне с новым Патриархом. Святейший собирает себе «команду», ищет помощников. В общем, сегодня он служит в Лавре и на Всенощной Вы должны подойти к нему и представиться».
В Троице-Сергиевой Лавре я представился патриарху, и наш первый разговор начался довольно примечательно. Патриарх сказал, что слышал обо мне как о человеке, у которого есть харизма к писательству. На что я быстро ответил: «Нет».
— Вообще-то, патриархам такое не говорят, но что вырвалось… Первоиерарх не обиделся?
— Но я действительно считал, что мое призвание не в сочинительстве, а в педагогике, пишу же я от лености — чтобы двадцать раз не повторять одно и то же. И сейчас, кстати, я пишу скорее «от безысходности». Я невысокого мнения о своем публицистическом таланте, а тем более богословском. Пишу на какую-либо тему только тогда, когда вижу: никто больше этого не делает…
Тогда же Патриарх улыбнулся. Потом началась нормальная работа.
— А можете ли Вы вспомнить Ваше первое задание, полученное от Патриарха?
— Мой первый рабочий день в патриархии совпал с получением скорбной вести об убийстве о. Александра Меня. И первое послушание было связано именно с подготовкой телеграммы соболезнования[345].
— Работая с патриархом всея Руси, Вам пришлось столкнуться с какими-то интригами, внутрицерковной борьбой? Не стало ли это для Вас тяжестью, не привело ли к негативным ощущениям?
— Думаю, что нет. Я ведь не с улицы пришел, несколько лет семинарской жизни тоже не всегда сахаром были… К тому же, я совсем не интриган по натуре.
— Можете ли Вы рассказать, какое именно влияние Вы имели на этом посту, что смогли там сделать?
— Кажется, я помог городу на Неве вернуть его имя… 12 июня 1991 года в Ленинграде проходил референдум, посвященный переименованию города. Прогнозы социологов были весьма кислыми: колыбель революции не желала расставаться с именем Ленина. «Наиболее авторитетные социологи в период, предшествующий опросу, представляли данные о некотором численном преимуществе противников переименования»[346].
Я же предложил Патриарху Алексию выступить с обращением к его недавней пастве (до избрания на кафедру Московских патриархов он был митрополитом Ленинградским) и призвать ее вернуть имя св. Петра. Патриарх, подумав, решил, что от своего имени делать это будет ему неуместно, но благословил мне сделать такое обращение, официально подписавшись не просто диаконом, но сотрудником Патриархии.
Я написал соответствующий текст, послал по факсу Собчаку, и по его распоряжению оно было немедленно опубликовано в четырех пока-еще-ленинградских газетах.
«Есть слова, имена, мысли, дорогие нашему сердцу. И если их нельзя безопасно говорить и нельзя поэтому поминать их всуе, они не исчезают. Напротив, они становятся ещё сокровеннее, ещё дороже. Таким именем для всех нас стало и имя нашего города на Неве. Ленинградом назывался футляр, идеологический каркас, в который было велено уместиться граду Святого Петра. И в самые нелегкие годы, когда нам хотелось с любовью и теплотой говорить о нашем городе, мы вспоминали то имя, что было ему дано в его крещальной купели.
И в самом деле, что составляет неповторимый лик нашей северной столицы — то, что в нём связано с именем Петра или с именем Ленина?
Впрочем, также естественно сопрягаются святыни города — Исаакиевский собор и Спас-на-крови, Эрмитаж и Невский, Петропавловка и Адмиралтейство — со словом Санкт-Петербург, столь же ощутима натужность имени Санкт в тех районах города, которые были построены в «ленинградский» период. В самом деле, что от Санкт-Петербурга, его духа, гармонии и истории есть в новостройках Озерков?
Поэтому-то мы и стоим действительно перед выбором: где сокровище наше, где сердце наше, к чему обращена любовь наша? Именно это и обнаружит опрос жителей города об его имени. И мы надеемся, что возвращение городу названия Санкт-Петербург повлечет за собой и преображение жизни в его новых районах.
Город же должен помнить своего основателя императора Петра и носить имя своего молитвенника — апостола Петра. По замыслу своего основателя именование столицы России Петербургом должно было свидетельствовать ещё и о том, что Россия вошла в сообщество европейских государств, а её столица — в содружество столиц северных морей.
Мы, верующие Руси, земно кланяемся подвигу блокадников и понимаем, что в их памяти блокада была именно «ленинградской». Такой она, наверное, навсегда останется в памяти всего нашего народа, так же, как и битва на Волге всегда будет «Сталинградской». Сам же Сталинград носил это имя не в память о битве, а в честь Сталина, также как Ленинград несёт в себе память не о ленинградской блокаде.
Мы надеемся, что в городе, который вновь будет называться Санкт-Петербургом, не забудут о блокадниках-ленинградцах, об их былом подвиге и об их нынешних нуждах.
И мы надеемся, что жители града Петрова выскажутся за возвращение городу его исторического и связанного имени — Санкт-Петербург».[347]
«10 июня было уже очевидно, что отречение (от имени Петра — д. А. К.) практически неминуемо. И хотя накануне с призывами выступили и академик Дмитрий Лихачев, и председатель Ленсовета Анатолий Собчак, социологи подвели черту: даже до половины «петербуржцы» не дотягивали. И первый секретарь обкома КПСС Борис Гидаспов мог взять моральный реванш: ничего у вас не выйдет. И вдруг — в четырех городских газетах совершенно фантастическая даже по нынешним временам публикация. «Позиция Московской патриархии»: «Ленинградом назывался футляр, иделогический каркас, в который было велено уместиться граду Святого Петра». Эти подействовало даже на ленинградских коммунистов. «Ленинградская правда» дала краткое сообщение об этом. Скупые петитные строки, посвященные позиции Московской патриархии, стали сигналом к спешной ретираде. 54,86 % — за Санкт-Петербург. 42,68 % за Ленинград»[348]. Таково же мнение главного ленинградского социолога: «Напомним, что именно на последнюю неделю, предшествовавшую 12 июня, пришлись выступления в поддержку возвращения городу исторического названия наиболее авторитетных деятелей церкви, культуры и городской власти. Поэтому и неудивительно, что большинство колебавшихся сделали выбор в пользу Санкт-Петербурга»[349].
— А что еще Вы сделали?
— Лучше скажу, чего я не делал: я не писал речи Патриарха перед раввинами (хотя в «патриотической» прессе потом неоднократно писалось, что это якобы я навязал эту речь Патриарху).
— Какое Ваше главное приобретение за годы работы рядом с Патриархом?
— Для меня эта работа значила то, что я получил возможность изнутри посмотреть на мир принятия важных решений в сфере высокой политики. Приходилось общаться не только с иерархами церкви, но и политическими деятелями страны. Для меня была расколдована власть. Я понял, что нет автоматической машины истории, что фантастически много зависит от поступков конкретных людей. При этом сам я никогда не стремился заниматься политикой — ту деятельность воспринимал скорее как послушание.
— Вы недолго работали с патриархом Алексием II. Известная Ваша строптивость стала причиной того, что вы расстались?
— С Патриархом я работал два года после возвращения из Румынии в 1990-м. Это были ключевые годы перемен — начало девяностых. Сейчас, с расстояния в десятилетия это кажется недолгим. Но тогда каждый день был очень насыщен. Каждый месяц менял очень многое и стоил десятилетий стабильного пребывания…
— Почему Вы расстались с Патриархом?
— Я же честно сказал Патриарху, что вижу свое призвание в педагогике. У меня были случаи, когда я откладывал беседу с Патриархом ради детей. Скажем, у меня назначена встреча в какой-нибудь школе на 13 часов. К десяти часам я прихожу к Патриарху в надежде что-то с ним обсудить. Но тут к Патриарху приезжает один митрополит, другой… Какой-то VIP-посетитель… Конечно, я пропускаю их. И вот наступает минута выбора: или сидеть в приемной дальше, или бежать в школу. В таких случаях я все же всегда сбегал.
А в 1992 году был создан Российский православный университет — моя мечта. Была надежда создать лучшее учебное заведение России, собрать под его сводами мыслящую интеллигенцию. Я помню эпизод года через два по создании университета: читаю лекцию своему родному курсу, который сам и набирал, пестовал… И, между делом, что-то цитирую из Аристотеля. А студенты не соглашаются — путаете, говорят мне! Немножко поспорили, и они доказали мне свою правоту. Конечно, меня это раздосадовало, от студентов это не скрылось, и один хлопец вдруг начал меня утешать: «Отец Андрей, да вы так не переживайте — мы же все понимаем! Вам же негде было получить нормальное образование». Для меня это была высшая похвала — значит нам все же удалось создать нормальный университет!
