3. Очень интересно все то, что вы пишете о еп. Риобе и о. С. Галилеа. Когда я читал биографию о. Ш. Фуко, я ощутил, как сильно тяготение человека, живущего в благополучии, — к трудностям, испытаниям, к тому, чтобы разделить страдания других. У нас не было нужды искусственно искать трудностей. Помню, во время войны как много было проявлено душевного, жертвенного, доброго, человечного и героического у людей, которые в мирные годы ничем особым не отличались. Моя мама даже говорит, что это было счастливое время, трудное, мучительное, тревожное, но счастливое благодаря нравственному и духовному подъему людей. Сейчас, когда в связи с тридцатилетием конца войны идет множество фильмов об этом времени, я видел, как сдержанные и далекие от аффектации люди плачут, плачут не только от печали за убитых и страдавших, но от волнения, вспоминая о том порыве, который вдохновлял (конечно, как и всюду, люди бывали разные, но поражало именно хорошее и высокое). Поэтому–то люди и смутно тяготеют к трудной жизни. Как писал наш поэт, «а он, мятежный, — просит бури». В силу всего этого я и понимаю мотивы действий «левых католиков». Но опять–таки повторю, что если борьба, которую они проповедуют, останется только внешней, она может дать обратные результаты. Она не должна вытеснять борьбы с грехом, с собственной духовной немощью и слепотой, с удаленностью от Бога. Да и наивность здесь едва ли уместна, а я ее часто ощущаю в «социальных христианах». Простите за многословие. Мне бы Вас слушать, а не рассуждать. Еще раз повторю, что получил лишь «Reading guide» 4, Раули и археологический журнал. За все еще и еще раз спасибо бесконечное. «Reading guide» интересует меня как опыт популярного комментария Ветх. Завета. Это тема — моя кровная. А об Иерусалимской Библии — не думайте, я полагал, что она недорогая. Меня просто интересуют разные переводы. Ведь в своей работе о пророках я должен был давать цитацию в собственных слабых попытках переводов. Вообще же — подождите посылать, пока не получу остального. А то — Вы трудитесь, а эффект слабый, как видите. Почта сейчас большая, многое может и затеряться. Обнимаю Вас и благодарю Бога за наше молитвенное и духовное единение.
Ваш
5 мая [1975 г. ]
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
Дорогой отче, поздравляю Вас с восточной Пасхой. Дай нам Бог дожить (впрочем — если и не доживем — это все равно будет) до общей Пасхи. Это письмо пишу в дополнение к предыдущему. Начиная c Лазаревой субботы, почти каждый день был в храме и за стол не садился. Но, перечитав Ваше письмо от 23/III, заметил, что не ответил на Ваше замечание о Соловьеве по существу. И сейчас, приехав от вечерни, решил набросать пару слов по этому вопросу. Собственно — не только о нем (Соловьеве), сколько о всей религиозной мысли, выросшей на русской почве. Эта тема для меня близка, т. к. я очень многим обязан этой традиции (впрочем, весьма далекой от узкой «традиционности»).
Спешу высказаться кратко, т. к. завтра и послезавтра — снова служба. Но не знаю — сумею ли написать сжато.
Я уже говорил Вам, что для меня восточная традиция религиозной мысли дорога не только в субъективно–автобиографическом плане. Я нашел в ней не «теоретизирование», а осмысление живого опыта веры. Этим наша рел.[игиозная] фил.[ософия] генетически связана с патристикой (особенно греческой). Ведь Юстин и Ориген, Афанасий и Василий Великий, Григорий Нисский и Гр. Назианзин были не просто философами и теологами, но и людьми молитвы, подвижниками, исповедниками. Впервые на эту связь теологии и жизни указали два антипода — Чаадаев и Киреевский. Первый высоко ставил практическое осуществление христианства (беря за образец несколько идеализированные западные устои), а второй — указал на необходимость идти по стопам Отцов, чтобы философия и богословие вырастали из бытийственной почвы мистики (понимаемой в здоровом ее аспекте, без уклонов). У обоих было желание оградить христианскую мысль от «идеологизации», привести ее в непосредственное единение с духовным опытом. Вл. Соловьев стал их наследником, соединив принципы обоих в одном лице. Разумеется, у него были и уклонения и ошибки (неизбежные в поисках). Но наиболее драгоценна у него мысль о том, что «отвлеченные» начала не могут сами по себе быть достаточными. Наука, философия, практика социальных действий, теология и мистика, взятые в отдельности и в «отвлечении», неизбежно приведут к извращениям (ложь — ведь это «часть истины», выдаваемая за полноту). Я не понял, о каком трактате Вы говорите, когда отмечаете, что там нет «ни одного слова о Христе». В его «Духовных основах жизни», «Чтениях о богочеловечестве» и «Трех разговорах» — мысль подлинно христоцентрична. Он, правда, не избежал «субъективности» в своей софилогии, которая была навеяна западной теософией. Но не это делает его христианским мыслителем, а стремление возвести «веру отцов» на новую ступень осмысления. Он наметил пути христианского интегрализма (в хорошем смысле слова) и тем самым оказался предшественником многих новых течений в христианстве. Жаль, что опыт его временами бывал замутнен оккультными стихиями. Но в основе своей он — вполне здравый. Сверив Вашу ссылку, я понял сейчас, что Вы имели в виду Флоренского. Это фигура очень противоречивая и спорная. У него действительно формально нет главы о Христе и вообще Евангелие отходит на задний план в сравнении с Церковью. Печать декадентства, эстетства, двусмысленности лежит на этой его книге, которая, правда, была написана очень молодым человеком (ему тогда было 24 года). Но при всех своих недостатках книга имеет много плюсов. Она написана с большим мастерством, богата материалами и идеями. В ней прекрасно показана роль опыта в христианской мысли. Ее причудливый язык играл роль посредника между Церковью и интеллигенцией. У нас сейчас большой интерес к нему (даже в светской печати). Правда, интерес несколько поверхностный. Его отношение к католичеству обнаруживает неожиданно слабое знание и понимание. Его софиология вызывала сильную реакцию еще до революции. Но все же он шел по пути Соловьева, пытаясь создать нечто интегральное. Его субъективизм есть признак экзистенциальности, которой у него куда больше, чем у формальных экзистенциалистов. Другой уклон был у Бердяева. Но его огромная заслуга в постановке проблемы свободы, и не теоретически, а — жизненно. У отца С. Булгакова тоже были следы декадентства (как дань эпохе), но духовно он жил в Церкви, несравненно больше, чем Флоренский, Бердяев и др. То, что он был замечательным пастырем, молитвенником и экуменистом, делает его наследие очень важным для нас. Его христ. социальные идеи (выраженные в дореволюционное время) имеют огромное значение и не потеряли актуальности. Многое из того, что он тогда писал, излагает те вопросы, которые подняты сейчас левыми и радикальными католич. и протест. богословами (и многое выразил лучше, тоньше, убежденнее). Наиболее свободны от «субъективизма» Лосский, Франк и Е. Трубецкой. Я верю, что их труды еще будут изучаться и из них почерпнут немало ценного для сегодняшнего дня. Все они были проникнуты мыслью о важности для христианства творчества, активности, соотнесенности со всеми человеческими проблемами. Их книги очень личные и пережитые: это как бы дневники души под оболочкой богословия и философии. Это свидетельства. И тут же образуется мост между опытом и мыслью. Между верой и жизнью. Задолго до Тейяра Бердяев и Франк говорили о ценности материи и мира в глазах христианина. Чтение их книг прямо–таки дает какое–то просветление: это внутреннее событие, а не только усвоение информации. Поэтому мне все эти люди и их труды так близки. Если Вам не попадалась книга о. Александра Ельчанинова «Записи» — очень был бы рад узнать, что Вы прочли ее теперь. В ней удивительно соединены религ. филос. традиция, идущая от Соловьева и др., с подлинно духовной жизнью.
Я не уверен, что все это Вам интересно. К тому же я пишу спешно: мало времени; поэтому получается сбивчиво. Обо всем этом очень неплохо у Бердяева «Русская идея». Но писал я Вам об этом только для того, чтобы как–то объяснить свое отношение и оценку этой «школы» христианского мышления. Подтверждение своему «пристрастию» я нахожу во всех популярных ныне западных работах. Многое из того, что пишут Ранер, Шеню, Любак, Конгар, Бонхёффер, Тиллих и др. , у них уже есть и звучит с большей силой.
Еще раз хочу подчеркнуть, что говорю это совсем не для того, чтобы умалить западную традицию. Ее ценности для меня дороги, и большинство указанных авторов (православных) были открыты к ним. Хотелось бы, чтобы и наоборот было. Одной из главных слабостей нашей «школы» была слабая связь с присяжным богословием. Но здесь — вина этого богословия, которое было довольно слабо и консервативно, о. Г. Флоровский пытается доказать обратное, но боюсь, что он не совсем объективен в оценках.
Простите, что написал так много по вопросам, которые Вас не очень волнуют. Меня сейчас это тоже уже волнует не так, как во дни юности, когда нужно было формировать принципы и воззрения. Но не хочется забывать о тех, кто находится в пути, а для них все это важно. Рел. филос. нашли язык для диалога с миром, а это уже немаловажная заслуга.
