«Пять минут! — позвал Джефф. — Время, парни!» — добавил он, надевая свою стильную куртку руководителя группы.
«Так точно, Джефф», — сказал я, пятясь назад с таким видом, как будто имел право выйти на сцену без смокинга и смешной бабочки. Скажу по правде, тот спуск на сцену, вниз по лестнице с двумя пролётами, стал для меня самой трудной задачей, которую мне когда-либо приходилось выполнять. И то, мне кажется, я не до конца точен в описаниях. Вообразите себе, что ноги, так послушно выполнявшие любую мою команду в течение 25 лет, внезапно начинают действовать самостоятельно, как им вздумается, и идут в своём собственном направлении, даже не предупредив! Это самый настоящий шок! Дело плохо. Попытка объяснить им, что до настоящего момента они были моими послушными слугами, не срабатывает. Мои ноги-черви вращались, как им хотелось, во всех не нужных мне направлениях. Однако на этой стадии сила тяжести всё ещё оставалась на моей стороне, чтобы хоть как-то дотащить меня до сцены. Пока мои руки ещё не затронул этот беспредел, они тайно сговариваются и с ними.
Вот теперь я действительно начинаю паниковать. Не понимаю, что произошло. Я никогда не испытывал такого. Кое-как я добрался до сцены и даже залез на барабанную ростру. До сего момента моя дружественно настроенная сила тяжести вдруг решает прыгнуть с парашютом, не оставляя мне выбора кроме, как медленно продвигаясь, ползти по эстраде в направлении барабанов. Хорошо, что почти никто не видел. Но наш гитарист Крис видел, как я ползу, и покатывался со смеху, как я, одетый в джинсы и футболку, пригибаясь, направляюсь к стойке, в надежде, что наш руководитель Джефф, меня не увидит в таком облачении.
Мне нужно было заручиться поддержкой редкостного, невиданного сверхчеловеческого усилия на пару с его другом по оружию, слепым страхом, чтобы они подняли и посадили меня за барабаны. Кисти рук пытались больше сымитировать конечности индийского резинового человека. Они решительно схватили нижние конечности так, чтобы правая нога толкала педаль барабана, а левая — цимбал.
Сейчас моя голова заработает нормально, — пытался убедить я себя. Скорей всего, это просто микроинсульт или что-то в этом роде. Я всё ещё так и не понял, что именно косяк вывел меня из строя. Разве это не обезглавливание? У моей головы возникла проблема из-за того, что она всё ещё на месте. Вот дерьмо! А можно ли мне сидеть, подавшись вперёд? Ведь всё равно меня никто не видит ни спереди, ни сзади...
Только те, кто сидят в шикарной ложе, прямо над сценой.
Так. Что ты только что сказал?
Да, те люди, — похоже, что это менеджер и ... территориальный управляющий...
Кто же теперь будет нами управлять? — кричали мои руки. — Что делать? — говорили кисти из индийской резины.
Времени на размышления нет. Ты — барабанщик. Делай, что надлежит делать барабанщику. 1, 2, 3, 4 — пошёл страшный отсчёт.
«ТИНГ ТИНГА ТИНГ ТИНГА ТИНГ ТИНГА ТИНГ-вот как изумительно играет барабанщик,» — подумал я. Смотри, никаких проблем! Уверенно поднимаю голову. Направляю свой гордый взгляд на богоподобного территориального управляющего и звоню дальше ТИНГ ТИНГА ТИНГ ТИНГА.
Но что-то было не так, как надо. Музыканты на духовых инструментах стали оглядываться на меня, и тогда я сделал так, как меня учили преподаватели. Если вы ошибаетесь, нагло смотрите на другого музыканта, тем самым давая ему знать, что это он неправильно играет свою партию. Но, покуда, мы дальше продолжали играть, уже Крис, Франк, гитарист и бас-гитарист, стали бросать на меня обвинительные взгляды, поскольку я продолжал дерзко улыбаться сидящим в ложе руководителям, мол, только попробуйте найти в нас хоть какой-нибудь изъян.
И всё-таки какой-то тоненький голос внутри взывал ко мне. Вдруг, по счастливой случайности я внимательно посмотрел на свои ноги. О, ужас! Они даже не шевелятся. «Ладно, — подумал я, нетрезвый оптимист. — Как-нибудь с этим разберёмся. Извините, парни, но мы...» БУМ ЧИК БУМ ЧИК... Смотри-ка! Получается! Большой барабан и цимбал — всё в порядке!
Смотрю наверх, и понимаю, ТИНГ ТИНГА нет. Уволился! Ноги заработали, а руки отключились. Завис на секунду, нужно быстренько кое-что скорректировать... Продолжаю играть дальше, не обращая внимания на тот разрушительный эффект, портящий музыку, которую мне следовало держать, и на раздражённых танцоров, подходящих один за другим со своими жалобами и обвинениями.
К тому времени я погрузился туда, где забвение — слишком мягкое описание, где самоанализ, как таковой, полностью отсутствует, где каждый — совершенный придурок уверен, что все, кроме него, естественно, не принадлежат этому миру.
Это потом парни рассказали мне, как в отчаянии, стараясь контролировать руки-ноги, я отказался играть как нормальный барабанщик, и тогда каждая конечность начала играть тоже самое, но только по отдельности. Вначале я попробовал ТИНГ ТИНГА ТИНГ — всем разом, потом через такт или два я устал. Уже не так много апломба. Слишком мягко сказано. На самом деле это был полный провал.
И тогда, утверждаю это с полным основанием, хотя это уж было слишком, я вернулся к одному мощному удару на такт. Они рассказывали, какой у меня был после этого довольный вид, и как я ухмылялся миру, лежащему у моих ног.
Можно ли ещё что-нибудь добавить? Понятно, чем всё это закончилось. Мораль истории такова: следите за тем, что вы надеваете на сцену, или, как я, будьте готовы к практике в суровых условиях.
Удивительно, что парни простили меня. А может быть им просто хотелось сорвать куш. Франк, наш басист, выступавший с оркестром Цирила Степлтона, предложил мне даже поработать в своей маленькой группе, которая на уикендах играла в Гостинице «Пиккадилли» в Манчестере. И всё-таки, не так-то и плохо мне жилось...
Цирилу нравилось, как я играю. Так он мне сказал после шоу. Ансамбль выступал прямо на моей улице. С нотами тоже всё было в порядке, и я неплохо разбирался с материалом. Я стал чувствовать себя немного уверенней. Через несколько недель Цирил снова пригласил меня в свой ансамбль. Я принял его предложение после заверений, что ансамбль будет небольшим. Я знал, что он управляет оркестром из 50 музыкантов, куда я совершенно не вписывался. Он попросил меня подождать автобус, который подъедет прямо к пабу.
Автобус остановился. Я влез и остолбенел от количества музыкантов, утрамбованных в каждое сидение 50-местного автобуса.
— Выбора нет, Джоуз! Цирил? Где Цирил?
— Он встретит нас на месте, — прощебетал дружелюбный музыкант, превративший свой портфель в передвижной бар и, по ходу дела, продававший спиртное за 20 пенсов.
— Не желаете сделать глоток?
Нет, я желал только чуда.
Я покорно упал в единственное свободное в автобусе место, и на протяжении всего часа пути кипел от злости. Окаменев от гнева, я повсюду искал дражайшего Цирила. Я был готов задушить его, но ему чудом удавалось избегать встречи со мной до тех пор, пока все 50 человек, не оказались на сцене, чтобы полтора часа играть то, чего я не знал, не любил и не мог. О, Дэйв Катц, расскажите всем, как бестолково я занимаю заранее заказанное для меня место. Отправьте меня в «Камеруне»! О, Джок, заставь меня снова очищать лодки голыми ободранными в кровь руками, пока все моллюски, прилипшие ко дну лодок и кораблей «Сан Таге», не взмолятся о пощаде. Пусть папа снова заставит меня ходить в коротких штанах, пока мне не стукнет шестьдесят. О, доктор Ходивала, где бы вы не находились, я всю ночь готов просидеть у вас в кресле, пока вы до смерти не заколите меня старыми анестетиками. Только, пожалуйста, не заставляйте меня идти на сцену вместе с этим раздутым до беспредела дерьмовым оркестром Цирила на самую что ни на есть публичную смерть.
Очевидно, никто из них так и не услышал моих молитв, и Джонни Ричардсон, бычок на заклание, изрыгая бесчисленные ругательства, шёл в направлении господина Цирила, на собственную смерть, на «скотобойню» Степлтона, на бесконечно долгий, смертельно долгий концерт, уже потопленный в океане позора.
Кое-что хорошее там всё-таки произошло. Перед концертом я встретил отца Пита Таунсенда[13], Клиффа. Я удостоился чести встретить человека, на которого хотел произвести хорошее впечатление, задать вопросы о его известном сыне прежде, чем тот увидит, как ужасно я буду играть в тот незабываемый вечер. Я уже предугадывал, что ни он, ни другие музыканты не будут уже такими приветливыми после концерта. Кто осмелится сказать, что я не медиум? Один музыкант подошёл ко мне и, мягко улыбаясь, спросил, всё ли со мной в порядке, на что я ответил: «Если честно, никогда в жизни я не играл так ужасно». В ответ он сказал: «А я уверен, что играли», — и пошёл восвояси, бормоча: «Не сдавайся мой мальчик, никогда не сдавайся...»
Я думал, что, наверное, этот пёс никогда не заживёт по-человечески. Время шло, а всё продолжало рушиться. Я упустил такой шанс! Лучше не становилось, скорее наоборот — всё хуже и хуже.
